Гильберт Бриссен - Книга Лазури

А потом мы услышали ее.

Мелодию Анжея.

Она заставляла Дерево дрожать, словно поступь великана, а затем взмывала вверх многоголосой птичьей стаей, она неторопливо нарастала, чтобы разбиться жалобным плачем, она обволакивала плавной, томительной нежностью, чтобы вдруг вознести к небесам — или обрушить в бездну.

Сны трепетали, изгибая прозрачные стены под ее напором, и точно так же рвалось и трепетало что-то в груди — но в отличие от снов Дерево не держало меня. Кажется, на моих спутниц мелодия действовала так же — мы уже не шли навстречу зову и даже не бежали, а неслись… или он нес нас.

Сложно сказать, насколько чудесно и страшно было слышать все это, но когда я увидел сияющую сферу, окутанную подсвеченными фиолетовым, розовым и голубым потоками эфемерного пара, что свивались спиралями и воронками уходили вглубь, оставалось лишь признать — искусство ученика Розена, несомненно, превосходило мое во много раз.

Очередные аккорды сорвали нас с качающейся ветви, словно засохшие листья, и понесли туда, где старый юноша совершал чудо.

У самых стен сияющего яйца, где скрылся Анжей, напряжение стано нестерпимым. Силы, сворачивающиеся здесь в тугой клубок, трепали нас, словно лоскуты на плаще нищего, но все же не приняли в свой созидающий водоворот. Мы были втянуты внутрь и отброшены в сторону, как ненужный материал.

Мир вокруг был словно соткан из переливающихся трепещущих полотен изменчивых оттенков. При всем многообразии красок они, тем не менее, не резали глаз дисгармоничностью — да и не могли бы. Здесь не было места чему-то хаотичному, неупорядоченному. Наше появление казалось чернильным пятном на подвенечном платье, настолько сильно оно нарушало воцарившуюся здесь гармонию.

Да, мастерство Анжея было велико. Он играл миром на столь высоком уровне, что повторить подобное у меня не вышло бы и через сто лет. Дар его был совершенно другим — вместо изгибов плетений он строил идеальные грани, сложнейшая геометрия которых граничила с хаосом для непосвященного глаза. В ней была чистота — как в прозрачном взгляде ребенка, как в водах горных ручьев, как в морозном воздухе, как в идеальных орбитах планет.

Позади меня громко выдохнула Мегу, тоже проникшаяся творимым чудом. Ведь под тонкими пальцами соединялись воедино хрупкие осколки и дыхание жизни обретало форму. Знакомую нам с Соусейсеки форму. Барасуишио.

Восьмая — или Первая? — оживала в руках своего Отца, бросившего к ногам ее тонкий мир тысяч человеческих грез. Таков был уговор, такой была жертва за нить, выводящую из клубка серых троп кукольного инобытия, бессмертного их посмертия.

Я знал, что могу убить мастера, знал, что могу оборвать творимое чудо и тяжелым ударом разрушить пока что хрупкое стекло его чар. Шагнула вперед и Соу, у которой были свои счеты с учеником ее создателя, шагнула — и остановилась, ощутив мою ладонь на плече.

Удивительно, но Анжей нашел в себе силы обратиться к нам, не оборвав ритуал.

— Бей же, убийца. Бей насмерть, пока она не очнулась и не увидела.

— Нет, мастер. Мы пришли не за этим. — отвечал я.

— Не думаешь, что лучше тебе убить меня, пока не поздно? Не опасаешься той, что победила всех дочерей Розена? Почему?

— Нет, потому что не верю в историю злого ученика. Не верю, что все это сделано из желания превзойти Розена.

— Так трогательно и наивно.

— Я был в ее саду, Анжей, и он отпустил меня.

— Невозможно! — он задрожал, но сумел устоять.

— Закончи, что начал, и будем говорить… мастер.

И мне не пришлось повторять дважды.

Сон содрогнулся. На смену тончайшим переливам мелодии, достойной назваться "музыкой сфер", пришла великая тяжесть. Словно громадные океанические волны сотрясали хрупкую скорлупу ритмичными ударами, отдававшимися в животе. Маг напрягся, вытянувшись над дочерью кривым знаком, тело его словно одеревенело в спазме, а кольцо рук сдерживало могучий поток, льющийся извне в его величайшее творение.

Я не заметил, как сам окутался багрянцем плетения, пока не услышал шепота Тени в ушах. Подобно тому, как могут болеть ноги у смотревших балет, мое тело помимо воли сопереживало напряжению Анжея, и быть может, в некотором смысле со-творяло чудо вместе с ним. Потому что я верил.

Последние аккорды истаяли в воздухе тонким звоном и угас фиолетовый свет. Вздрогнула доселе неподвижная Барасуишио, скрипнула шарнирами и открыла теплые оранжевые глаза.

— Pater… — услышал я ее голос — тихий, чуть хриплый, будто со сна. Впрочем, так оно и было.

Анжей наклонился к ней и что-то тихо пробормотал. Инстинктивно я напряг слух, но сразу понял, что ничего не выйдет. На расшифровку неспешно и обстоятельно написанных дневников моих познаний в lingua latina, быть может, и хватало, но вот на перевод быстрой и сбивчивой речи того, чьим вторым (а может, и первым) языком она была…

Кукла, легонько улыбнувшись, ответила ему, тоже на латыни. Они негромко беседовали, не обращая на нас никакого внимания, что, учитывая некоторую несвоевременность нашего появления, было вполне обоснованно. Поэтому я предпочел помолчать, оглядывая то место, где мы находились — а посмотреть, надо сказать, было на что.

Сквозь многоцветное покрывало, только что струившееся вокруг нас, все яснее проступал знакомый интерьер кукольной мастерской — точно такая же была в особняке Розена. Правда, этой комнате явно не хватало хозяйской руки — обшитые досками кирпичные стены были покрыты толстым слоем пыли, на паркетном полу тут и там валялись кусочки древесины и фарфора, а в углу, возле шкафа, высилась совсем уж непотребная куча осколков чуть ли не мне по колено, с отчетливой неосыпавшейся вмятиной, как будто кто-то с разбегу въехал туда головой. Вместо двери у входа висела истертая занавеска с выцветшим замысловатым орнаментом.

Мегу глядела вокруг во все глаза, но Соу, окинув помещение взглядом, пренебрежительно хмыкнула. Я был с ней солидарен. Есть грань, при переходе которой аскеза превращается в бытовое свинство.

Барасуишио стояла на приземистом столе у дальней стены, глядя Анжею в глаза. На нас она бросила только один равнодушный взгляд ему через плечо. Однако этого хватило ее создателю — чтобы вновь вспомнить о нашем присутствии.

Его рука поднялась и мягко скользнула по лицу Кристальной Розы от лба к подбородку. Тут же ее взгляд потускнел, как у человека, который вдруг осознал, что полностью вымотан. Тихонько зевнув, она подняла руку, будто намереваясь повторить его жест, но не донесла — ее колени подогнулись, и Барасуишио мягко осела на руки Анжею.

Аккуратно опустив ее на столешницу, он расправил плечи и повернулся к нам.

— Зачем пожаловал? — спросил он в упор.