Гильберт Бриссен - Книга Лазури

Что толку рассказывать вам эту историю? Разве нынешние слабогрудые мальцы, выращенные под материнской, а то и под отцовской юбкой, сумеют извлечь из этого достойный урок? Так я считал — и вдруг оказалось, что ошибался.

Выскочки, самоучки, безумцы, невежи вдруг стали мне ровней! Какой позор, какое унижение! Если бы не старое обещание — жизнь бы положил, чтобы сбросить их обратно в грязь, из которой они вышли, оспаривая наши привилегии. И провалиться мне в Море, если у них не было всех шансов это провернуть! Ах, время, проклятое время, время перемен.

Вот и теперь они явились совсем невовремя — прилетели, как мошки на лампу в ночи, но вот незадача — крылышки не обожгли. Пришлось играть, затягивая время ради нее, Барасуишио, но и тут меня опередили. С просьбой явились, с миром — и принесли нечто достойное самого пристального внимания. Боже, впору бояться их — слишком благосклонна судьба к этому человеку, потянувшему за собой новый виток этой старой истории.

Убить бы его, да коротки руки — самому пока погибать не с руки, а иначе не получится. Четвертая дочь у учителя опасной вышла, упрямой. Скажет — и сделает, хоть бы и весь мир рухнул потом. А малец так близко ходит, что дух захватывает, да и соображает для своих лет неплохо. Сад его отпустил, особняк принял… даже забытые дневники ему впору пришлись, и знает он теперь куда больше, чем следовало бы. Благо, не все — и еще есть шанс показать, что старики, хоть и цветущие, могут обставить дерзких выскочек. Пусть рвется, душу с телом продает ради чужой дочери, а я следом пойду. Только бы проклятый кролик не догадался, только бы не понял…

А пока посмотрим, что же нужно ему до такой степени, что даже кукол сумел убедить не мстить за тот обман, который мы с Лапласом разыграли недавно? Вдруг и впрямь…

Он говорил что-то, но слушать не стоило. Голова кругом — это же она, Роза золотая, светоч, для второй дочери моей созданый! Вернулась-таки к настоящему мастеру, нашлась в сонной путанице, хозяйку свою отыскала! И неважно уже, что раньше было — иначе все будет нынче, так, как следует. Но отчего в глазах темнеет, что звенит так, что уши закладывает, что ватной слабостью ноги… Тишина.

Мир возвращался медленно. Сперва пришла густая, мутная усталость, затем стал различим звон в ушах. Серая мерцающая пелена перед глазами отступала вглубь черепа, превращаясь в мучительную головную боль, и я застонал. Все-таки не рассчитал, переборщил, переусердствовал. А тут еще эти поганцы…

Револьвер! Забрал, не упустил возможности…

— Куда засунул? — спросил я, борясь с накатившей тошнотой.

Он ответил что-то, но мне было не до того. В животе словно ножом провернули — есть хотелось неимоверно. Ладно, раз уж они тут, пусть хоть будут полезны.

— Есть хочу, — сказал я, не рассчитывая на ответ, — Ужин в шкафу. Принеси, раз уж помогать взялся?

Он не ответил, просто взглянул в сторону, где на столе уже стояли вожделенные хлеб, сыр и темное, наверное, все еще прохладное пиво. Знал, поганец, что мне понадобится, знал, а значит и сам уже испробовал, каково это — просыпаться после подобных экзерцизов. Все же не стоило показывать, как легко оказалось меня раскусить.

— Откуда такая заботливость? — приподнял я бровь.

— Я ведь уже объяснил. Из головы вылетело?

— Может, и вылетело, — тратить время на упражения в красноречии казалось мне настоящим преступлением, и я ухватил стоявшую поближе бутылку, блаженно зажмурившись и нашарив предусмотрительно нарезаную горбушку, — Силенок, значит, не хватает?

Не то, чтобы мне особо хотелось оскорблять их сейчас, когда все мое естество жаждало лишь пищи, но старые привычки так просто не изжить. Куда больше удивила меня их выдержка — никто не вышел из себя, ни слова не бросил в ответ. Вот так дела творятся под луной, вот так дела…

Хлеб и сыр, которые еще вчера не лезли в горло, сегодня стали настоящим спасением, а пиво просто-таки вернуло меня в жизни. Черт, давно же я не ел с таким удовольствием! И не успели отступить голод и головная боль, а я уже думал о том, в каком положении оказался на этот раз, и все казалось лучше и радужней с каждой минутой.

Удалось, получилось, вышло! Дочь моя, кукла моя, Барасуишио, мирно спала, вернувшись из-за грани, с каждой минутой набираясь сил — такая же прекрасная в своем кристаллическом совершенстве, снова целая и невредимая. Сердце мое трепетало, как у подбирающегося к добыче охотника, в предвкушении — как же долго пришлось дожидаться! Но рано радоваться — хоть эти простофили все еще ничего не поняли, даже малая догадка могла все погубить. Проклятый кролик, в отличие от них, был куда более сообразительным, и мог почуять подвох — если бы не его страсть к эффектным сценам. Пока он предвкушал появление моей дочери в качестве будущей Алисы, можно было не беспокоиться. И все же риск, что бы там ни говорили, скорее глупое, чем благородное дело. Но кое-что не давало мне покоя. Неужели я забыл, почему ко мне пришли целых два медиума со своими куклами? Невероятно!

— Ну-с, так чем я могу быть вам полезен, молодые люди? — спросил я, покончив со всем сьестным на столе.

Признаться, я ожидал, что инициативу снова перехватит этот щенок, возомнивший себя невесть кем, и готовился дать ему достойную отповедь. Он уже и рот открыл, собираясь заговорить, но все вышло иначе.

— Помоги ей, помоги избавиться от этого проклятия! — вдруг воскликнула его до сих пор молчавшая спутница, и заговорила, быстро, сбивчиво, словно прорвалась копившаяся в ней давно надежда. Это был нечестный удар! Я готов был противостоять наглым требованиям, угрозам, но перед этим треснула тяжелая раковина моего безразличия, разошлись с треском грубые покровы цинизма и нараставшего веками вокруг души отвращения к людям, чьи низменные наклонности с течением времени так удручающе оставались неизменны. Это дитя, казалось, нисколько не беспокоилось ни о себе, ни о своем помощнике, ни о ком на свете, кроме той, что спала у нее на руках, сомкнув пальцы на странном предмете, что не имел отношения ни к изделиям моего учителя, ни к плодам моей работы, но все же был способен каким-то образом превращать мертвое в живое. Ее лепет был почти неразборчив, она, похоже, и сама себя не слышала, бросая всю страсть в низвергавшуюся на меня обжигающую волну убеждения, ничего не скрывая. Я видел ее, как на ладони, слышал ее пульс, ощущал в глубине худого, угловатого тела остатки не вырванной с корнем болезни, что еще многие годы будут омрачать ее жизнь, пока не сгинут окончательно… Я хотел помочь ей, несмотря на то, что терпеть не мог медиумов. Но тут все было иначе, совсем по-другому. В ней не было ни капли той заносчивости и самоуверенности, что всегда грызли других изнутри.