Антон Пешкин - Голый край [СИ]

Рассказывая ей про свою прошлую жизнь, я вдруг почувствовала странное, опустошающее чувство внутри груди. Словно у меня забрали то, что пообещали с самого рождения, и бросили умирать где-то на задворках вселенной. Черт возьми, да я ведь даже не знаю, где нахожусь! Солнце то же, луна все та же, а вот созвездия другие. Ни одной звезды, которую я могла бы вспомнить, даже большой медведицы я так и не нашла.

И все то, что я имела тогда… Я не голодала. Вообще странно было даже подумать о голоде — разве что пошутить про "голодную" студенческую жизнь, а затем пойти в ближайший фастфуд. И фастфуды… А была ли я в них на самом деле? Было ли у меня все это на самом деле? Ведь не бывает так, чтобы ты появлялся в другом мире. Никому не дают второго шанса. Может, это и был просто внутриутробный сон. А может, я и сейчас сплю, и все еще не готова появиться на свет где-нибудь в другом мире, где я опять буду смотреть на чужие звезды.

— Ты скучаешь, да? — тихо спросила Кира, положив руку мне на плечо и присев напротив меня.

— Не знаю, — честно ответила я. — Я знаю что говорила, что Дмитрий это я, но в прошлой жизни… Но не бывает же так, правда?

— Откуда нам знать, Майя? — Кира слегка улыбнулась. — Может, в следующей жизни я буду вспоминать тебя и то, чему ты меня научила. Стану старостой. Буду делать абарлеты.

— Арбалеты, Кир, — невольно усмехнулась я.

— И их тоже! — весело ответила девочка. — Так что не грусти! Ты там, где ты есть сейчас, и ты та, кто ты есть! А теперь возьми себя в руки и скажи всем недовольным, что это Ун придумал им оружие, чтобы сделать слабых сильными.

— Да нет, Кир, я… — начала было я, но вдруг задумалась над ее словами.

А ведь и вправду. Вспоминая механизмы управления общественным настроением из прошлой жизни, заставить людей думать, что Ун не такой уж и плохой, было не так-то сложно.

Мнение любого общества по любому вопросу можно было изменить в несколько шагов:

Во-первых, нужно было поставить вопрос ребром, заставить людей обсуждать то, что мне требуется.

Во-вторых, меняем терминологию. За примером далеко ходить не надо — допустим, меняем "каннибализм" на… Ну, скажем, "хомофагию". Короче говоря, табуируем неудобное слово, у которого заведомо есть неправильный, отрицательный подтекст.

В третьих, приводим истории о людях, связанных с темой вопроса, и рассказываем всем о том, какие они бедные и несчастные, и как их не принимало общество. А там постепенно подтягиваем известных личностей, у которых, например, находится та же самая привычка жрать людей.

В четвертых, приводим альтернативное мнение от авторитетного источника. Например, Хьялдур вдруг начинает говорить, что духи нашептали ему о том, как хорошо и правильно есть людей. Вкупе с предыдущими пунктами они действительно начнут думать об этом.

И, наконец, пятый шаг — делаем из несогласных врагов общества. Все, кто не едят человеческое мясо, теперь якобы угнетают и притесняют хомофагов. О таких людях начинаем негативно отзываться, придумываем термин и для них (обязательно должно быть слово с негативным подтекстом) и вуаля!

Теперь в обществе считается абсолютно нормальным есть себе подобных, а все, кто высказывают альтернативное мнение, тут же затыкаются. К этому моменту первоначальная идея для некоторых становится сверхценной идеей — конструкцией в голове, которая занимает большую часть их мышления. Такие люди становятся костяком радикальных движений и привносят наибольший вклад в развитие и усиление заложенной идеи.

— Ты гений, Кира! — воскликнула я и кинулась обнимать подругу.

Она лишь довольно ухмыльнулась.

Этим же вечером я решила навестить друида, дабы расспросить его о злом духе, у которого я якобы украла глаза.

— Заходи, Майя, — Хьялдур дружелюбным жестом пригласил меня внутрь своей палатки. — Чаю? Как раз вода закипает.

— Нет, спасибо, — вежливо отказалась я. — Хотя… Ладно, давай.

— Ромашковый? — друид приветливо улыбнулся.

— Ромашковый, — улыбнулась я в ответ. — Но вообще я к тебе с просьбой. С вопросом, точнее.

— Вопрос? — было видно, как Хьялдур о чем-то задумался, пристально глядя на меня. — Ну… Дети… В общем, когда мужчина и женщина любят друг друга…

— Тьфу на тебя, учитель! — прикрикнула я, стараясь не заржать во весь голос. — Не о том я! Другой вопрос!

— Фух… — облегченно выдохнул он. — Чего стряслось?

— Расскажи мне про Уна.

Хьялдур выронил глиняную чашку из рук, расплескав кипяток по шкурам на полу.

— Чего? — мрачно переспросил он.

— Про Уна. Моего духа-покровителя.

— Лучше бы ты спросила, откуда дети берутся… — вздохнул он. — Злой дух. Он лжет, подстрекает, ссорит людей.

— И все?

— И все! — Хьялдур повысил голос, грозно нахмурив брови. — И не произноси его имя в моем доме!

Черт. Не вышло.

Это добавляет некоторую сложность в мой план.

Причем я не могла просто взять и списать изобретение арбалета на другого сильного духа — никто в это попросту не поверил бы. Все прекрасно знают, что Майя Бортдоттир поклоняется злому богу Уну, ворону лжи, и даже если бы Хьялдур вдруг объявил, что теперь надо мной покровительствует бог-олень, никто бы в такие сказки не поверил.

Чай мы пили, разумеется, в тишине.

Я довольно быстро покинула скромную обитель друида и села на берегу, глядя на море и луну, зависшую невысоко над фьордом. В такие моменты, когда в моем плане обнаруживалась брешь, мне было мерзко от того, что в голову не лезло ничего дельного. И ведь совета спросить не у кого — не нашлось бы в этом месте, а может, и в этом мире такого человека, кто знал бы, что мне делать.

Я бы сидела так еще долго, если бы вдруг не услышала тихий, но удивительно чистый мужской голос. Из темноты ночи до меня доносилась протяжная, меланхоличная песнь, словно несчастный стон разрывающая ночную тишину.

Это был старик Хендерсон. Он, как и я, пришел сюда полюбоваться морем и ночным небом. Видимо, старик не бросил музыку — даже без своих ловких рук он продолжал петь, пусть и без своей прекрасной плачущей тагельхарпы.

И в песне его звучала горечь и обида, не находящая ни выхода, ни хоть какого-нибудь ответа. Лишь печаль, переполняющая сердце человека, у которого отняли все, чем он жил.

Я тихо подошла к нему и присела неподалеку, стараясь не нарушить его покой. Музыка для него была сродни медитации — я не раз замечала, как в песнях он забывал свою печаль, забывал о прошлом, которое терзало его. И сейчас в его прошлом лишь прибавилось печали, отчего еще больнее было слышать, как он поет.

Я взглянула на его руки. Пальцы теперь превратились в кривые, крючковатые отростки и заметно подрагивали. Хьялдур пытался спасти их, накладывал шину на каждый отдельный палец, но разве можно что-то сделать с такими ужасными травмами, когда за окном воют волки, а в темные ночи из домов пропадают младенцы?