Джек Вэнс - Мыслитель Миров и другие рассказы

Он стал медленно перемещать белый мяч в воздухе, описывая им контуры воображаемых печатных букв; за маленьким мячом послушно последовал большой.

Эксперимент закончился.

Шорн нетерпеливо взглянул на Серкумбрайта. Тот не подал никакого знака.

«Придется повторить», – решил Шорн.

«А теперь – есть еще один телек, которого мы обязаны поблагодарить: Адлари Доминион, неутомимый председатель посреднической комиссии. Пусть он увидит в небе слова: «Спасибо тебе, Адлари Доминион! Желаем счастья и удачи!»

Белый мяч стал двигаться. Большой мяч следовал за ним. Четыре тысячи умов побуждали к движению мяч для игры в бампербол, а двести шестьдесят пять умов пытались слиться с этим потоком телекинетической энергии – каждый из них чувствовал себя, как новый Прометей, похищающий секрет более драгоценный, чем огонь, у расы более могущественной, чем титаны греческих мифов.

Шорн закончил контур последней буквы и снова взглянул на Серкумбрайта. Тот все еще не подавал никаких знаков. Шорн испугался – может быть, он ошибся? Может быть, внушение телекинеза осуществлялось каким-то другим способом? Может быть, внушение становилось эффективным только в особых условиях, и он устроил всю эту опасную и сложную операцию на основе заблуждения?

«Что ж, – упрямо подумал Шорн. – Повторим сеанс». Но зрители могли соскучиться. Кого еще можно было благодарить?

Мяч двигался сам собой. Шорн вздрогнул и стал следить за ним глазами. Мяч рисовал в небе большие буквы: «С-П-А-С-И-Б-О». Мяч на мгновение задержался, после чего продолжил движение: «Б-И-Л-Л Ш-О-Р-Н».

Шорн опустился в эластичное кресло, в его глазах горели жгучие слезы облегчения и благодарности. «Кто-то благодарит Билла Шорна, – сказал он в микрофон. – Тем, кто это сделал, пора покинуть стадион». Он замолчал. Двести шестьдесят пять новоиспеченных телеков поднялись в воздух, полетели в сторону Трана и постепенно исчезли в послеполуденном небе.

Шорн снова взял микрофон: «Хотел бы сказать еще несколько слов – пожалуйста, сохраняйте терпение еще пару минут.

Вы только что стали свидетелями события не менее важного, чем первоначальный Конгресс Джоффри. В будущем прошедшие шестьдесят лет будут рассматриваться всего лишь как переходный этап – период окончательного превращения животного в человека.

Мы полностью подчинили себе материальный мир, нам известны законы, которым подчиняются все явления, доступные органам чувств. Теперь мы пошли по новому пути. Наступает новая эра, перед нами – чудесное будущее!» Шорн заметил, что по головам сидящих телеков прокатилась волна беспокойства: «Вокруг нас – новый мир, перемены неизбежны. Шестьдесят лет телеки наслаждались особыми привилегиями, и теперь человечество сбросило с себя эти последние оковы – последнюю ипостась рабства, представление о том, что один человек может повелевать другим».

Он прервался – слушателей очевидно охватила тревога, они не понимали, чтó происходит.

«Наступают трудные дни – каждому из вас придется привыкнуть к новому образу жизни. В данный момент вы еще не совсем понимаете, о чем я говорю – тем лучше, вы скоро всё поймете. Благодарю вас за внимание, и до свидания. Надеюсь, наша программа понравилась вам так же, как она понравилась мне».

Шорн поднялся на ноги, перешагнул через тело Доминиона, отодвинул дверь и вышел из-под купола.

Телеки, покидавшие стадион, взвились в небо толпой, как радужные мухи-однодневки. Некоторые поворачивали головы, чтобы с любопытством взглянуть на стоявшего в воздухе Шорна. Улыбаясь, Шорн смотрел вслед их порхающим фигурам, удалявшимся к сверкающим заоблачным павильонам и зáмкам, к прозрачным подводным дворцам. Последний телек скрылся вдали; Шорн попрощался с ним взмахом руки, напоминавшим благословение.

После этого он сам поднялся высоко в небо и устремился на запад, к мечеобразным небоскребам Трана, где двести шестьдесят пять мужчин и женщин уже начинали внушать способность к телекинезу всему человечеству.

Капитан Хесс положил блокнот на стол и пододвинул стул поближе, чтобы удобнее устроить на нем свои жесткие ягодицы. Указывая на блокнот, он сказал: «Вот имущество вашего подчиненного, Эванса. Он оставил его на борту корабля».

Галиспелл слегка удивился: «Больше ничего? Даже записки никакой не было?»

«Ничего, сударь. Когда мы его подобрали, у него ничего не было, кроме этого блокнота».

Галиспелл провел пальцами по исцарапанной волокнистой обложке: «Пожалуй, его можно понять». Он открыл первую страницу: «Хмм!»

Хесс осторожно спросил: «Что вы думаете об Эвансе? Довольно-таки странный тип, вы не находите?»

«Ховард Эванс? Нет, не сказал бы. Он был очень полезен». Галиспелл задумчиво посмотрел на капитана: «Что вы имеете в виду? Почему он показался вам странным?»

Хесс нахмурился, пытаясь сформулировать более точное определение странности Эванса: «Я сказал бы, что он в какой-то степени непредсказуемый – может быть, чрезмерно эмоциональный человек».

На этот раз Галиспелл не на шутку удивился: «Ховард Эванс?»

Глаза Хесса опустились к блокноту: «Я позволил себе просмотреть его дневник и… как бы это выразиться…»

«И у вас возникло впечатление, что он был странным человеком».

Хесс слегка покраснел и упрямо выпалил: «Возможно, все, что там написано – правда. Возможно. Но я всю жизнь заглядывал в самые необычные уголки космоса и никогда ничего подобного не видел».

«Любопытная ситуация», – отозвался Галиспелл тоном, не выражавшим никакого предвзятого мнения. Он принялся задумчиво перелистывать блокнот.

Я начинаю вести этот дневник, не испытывая никакого пессимизма, но об оптимизме, конечно, тоже не может быть речи. У меня такое чувство, будто я уже однажды умер. По меньшей мере, время, проведенное в спасательной шлюпке, позволило мне заранее почувствовать вкус смерти. Я летел день за днем в темноте, в оболочке немногим просторнее гроба. Надо мной, подо мной, впереди и сзади мерцали звезды. У меня не было часов, я не мог измерить продолжительность полета. Он длился больше недели, но меньше года – все, что я могу сказать.

Но довольно о космосе, о шлюпке и о звездах. В этом блокноте не так уж много страниц. И все они понадобятся для того, чтобы изложить события моей жизни в этом мире – в мире, который, появившись подо мной, даровал мне жизнь.

Рассказать нужно о многом, и рассказывать можно было бы по-разному. О себе, о моей реакции на довольно-таки трагическую ситуацию. Но у меня нет склонности к описанию переживаний и состояний души – попытаюсь изобразить происходящее настолько объективно, насколько это возможно.