Стивен Эриксон - Пыль грез. Том 2 [litres]

А стоило. Всем нам стоило.

Они приблизились к западному краю лагеря, где уже расставляли телеги, чтобы организовать оборонительное заграждение. Сразу за ними погонщики забивали сейчас свои стада, ночь была заполнена предсмертным блеянием сотен животных. Уже разожгли первые жертвенные костры – из гнилых тряпок, связок тростника и навоза, сдобренных изрядным количеством лампового масла. Пламя отражалось в испуганных глазах обитателей переполненных загонов. На животных обрушились хаос и ужас, в воздухе стоял запах смерти.

Она чуть было не застыла на месте. Поскольку никогда не видела этого в подобном свете, не чувствовала отдающегося по сторонам эха несчастья и страданий – каждая сцена, вызванная к жизни пламенем костров, походила на видение безумца. Вот так мы поступаем. Раз за разом. Поступаем с созданиями, что ждут от нас защиты. И даже ни о чем не задумываемся.

Мы считаем себя великими мыслителями, но теперь мне кажется, что большинство наших поступков в течение любого дня – и ночи – лишено каких-либо мыслей. Мы намеренно себя опустошаем, чтобы не чувствовать собственной жестокости. Придаем лицу подобающее выражение и говорим, что должны заботиться о своих потребностях. Вот только пустота внутри означает, что опоры нет, ухватиться не за что, так что в той пустоте мы лишь скользим и скользим вниз.

Падаем.

Есть ли предел тому падению?

Она утянула Хетан за телегу, к западу простиралась сейчас открытая равнина. В тридцати шагах от них три воина, четко обрисованные уже увядающим закатом, рыли окоп, где должен был разместиться дозор.

– Сядь. Нет, зад поднимать не нужно, просто сядь.

– Послушай, Страл, ты мне уже очень помог. Сегодня ночью я все сделаю сам.

– Бакал…

– Прошу тебя, дружище. Во всем виноват я – это я один вышел против Оноса Т’лэнна. Должна же быть какая-то надежда… все уравновесить. В моей душе. Оставь все мне одному, умоляю.

Страл отвел взгляд, и Бакалу сделалось ясно, что слова его были слишком откровенны, слишком болезненны. Воин переступил с ноги на ногу, было хорошо видно, как ему сейчас неловко.

– Иди, Страл. Проведи эту ночь в объятьях жены. Больше ни на что не обращай внимания – остальное неважно. Только лица тех, кого ты любишь. Твоих детей, твоей жены.

Воин с усилием, не глядя Бакалу в глаза, кивнул и шагнул прочь.

Бакал убедился, что тот ушел, еще раз проверил напоследок оружие и двинулся через лагерь.

Воинственность все нарастала, шипела раскаленным жиром сквозь грубые голоса. Разжигала собственный огонь внутри горделиво расхаживающих воинов, выкрикивающих клятвы рядом с кострами. Скалила зубы в каждом взрыве хохота. Войне нужно либо смотреть прямо в лицо, либо бежать от нее, но лагерь в такую ночь превращается в клетку, в общую тюрьму. Те, у кого прыгают глаза и дрожат руки, держатся в тени; за каждой храброй позой и огненным взглядом скрывается ледяной ужас. Страх и возбуждение вцепились друг дружке зубами в глотку и не желают отпускать.

Древний танец, ритуальный плевок в лицо судьбе, топливо в огонь темной страсти. Он видел стариков, бывших воинов, старых и немощных, способных разве что сидеть, опираясь на посох, видел, как горят у них глаза, слышал их дребезжащие возгласы – и, самое главное, видел в их глазах горечь потери, словно им пришлось отказаться от самого драгоценного и любимого в жизни. Когда воины умоляют духов даровать им смерть в бою, это вовсе не дань красивой традиции. Одна только мысль о бесполезных годах, следующих за окончанием воинской карьеры, способна наполнить холодом сердце храбрейшего из храбрых.

Баргасты не были солдатами, подобными малазанцам или Багровой гвардии. Тем можно оставить прежнюю профессию, найти себе иное будущее. Для воина же война – это все, смысл жизни. То, что создает героев и трусов, та единственная подвергающая душу проверке сила, с которой невозможно договориться, которую не подкупишь пригоршней серебра. Война выковывает связи прочнее и теснее тех, что соединяют сородичей. Расписывает стены сокровищницы, скрытой за каждым взглядом – дружеским или же вражеским. Это самый чистый, самый истинный из культов. Стоит ли удивляться, что многочисленные юнцы только о подобной жизни и мечтают.

Бакал все это понимал, поскольку и сам был воином. Понимал, и однако на сердце у него было горько от отвращения. Он больше не желал, чтобы в подобный мир явились его собственные сыновья и дочери. Поддаться этой страсти означало утратить слишком многое, внутри и снаружи.

Ему – как и многим – довелось взглянуть в лицо Оносу Т’лэнну и увидеть там сострадание, увидеть так отчетливо, что они могли лишь отшатнуться. Имасс был вечным воином. Сражался, обладая столь благословенным для любого воина бессмертием, дарующим бесчисленные битвы, – и добровольно отказался от дара. Как вообще этот имасс, пусть даже и переродившись, сумел сохранить внутри себя столько человечности?

Я бы не смог. Пусть я и воевал всего тридцать лет, переродись сейчас, я бы не нашел в себе… чего именно? Мятого оловянного кубка с состраданием, полупустого, достаточного разве что для того, чтобы окропить дюжину самых близких?

Однако… в нем было целое море, безбрежное море – как такое вообще возможно?

Кого же я убил? Ты можешь сколько угодно уклоняться от этого вопроса, Бакал, раз уж иначе не выходит. Но одну истину отрицать невозможно: твоей рукой, твоим ножом двигало его сострадание, тем самым показав тебе и всю его силу воли.

Он замедлил шаг. Обвел вокруг невидящим взглядом. Я заблудился. Где я? Не понимаю. Где я? И что это за обломки у меня в руках? Продолжающие рассыпаться в труху – с оглушительным грохотом.

– Нужно ее спасти, – пробормотал он. – Да. Спасти ее – единственную того заслуживающую. Пусть она живет еще тысячу лет и напоминает всем встречным, кто мы такие. Мы – баргасты. Белолицые.

Мы сами себя обезноживаем и зовем это славой. Мы задираем зад перед слюнявыми старикашками, что готовы накачивать нас горьким ядом, пока мы не лопнем. Старикашками? Нет, они зовутся военными и клановыми вождями. А наши драгоценные традиции бессмысленного саморазрушения? Эти тоже нас готовы вусмерть затрахать.

Он исходил руганью, но беззвучной. Кому охота слушать подобное? Еще не забыли, что случилось с последним из тех, кто пытался сострадать? Он вообразил себе, как бредет между двух плотных рядов своих товарищей-воинов. Бредет, волоча за собой спутанные кишки собственных рассуждений, а с обеих сторон на него сыплются плевки и проклятия.

От истин робкому рассудку делается скучно. А нам сейчас скучно? Еще как! Где же кровь? Где обнаженные клинки? Дайте нам нашу безмысленную пляску! Эй ты, плачущий раб, нашим усталым сердцам нужна бодрость! Помочимся-ка все вместе на твои тяжкие мысли, твои мрачные осознания. Задирай поскорее зад, болван, чтобы я мог вколотить обратно в себя собственные чувства.