Екатерина Белецкая - Холод

— Даже у Струве, между нами говоря, были дети, — заметил директор. — И существовала династия.

— Знаю. Ну и что? — Сэт нахмурился. — Я как-то вообще про это не думал.

— Зря, — вздохнул директор. — Сэт, тебе двадцать четыре года. Вполне можно подумать о будущем.

О будущем Сэт как раз думал. В частности о том, что с его происхождением лучше даже не начинать думать про то, о чем просил сейчас подумать директор.

— Лучше не надо, — попросил Сэт. — Яков Егорович, я лучше… я лучше так. Пожалуйста.

— Ну, дело твоё, — вздохнул тогда директор, как показалось Сэту, с сожалением. — Там ребята решили подарить тебе на новоселье электрический чайник. Сделай вид, что удивлен.

…Войдя в комнату, Сэт положил книжную стопку на пол, в уголок, сел на стул, и принялся стаскивать с себя башмаки. На башмаках, надо сказать, места живого не было — последние десять лет Сэт чинил их сам, заклеивал, латал, пытался как-то нарастить вытертую подошву. Но все равно, башмаки промокали, ноги в них нещадно мерзли, кости болели — особенно сильно сейчас ныли косточки больших пальцев. Кажется, где-то был анальгин, и надо бы его принять, потому что если не принять, заснуть от боли не получится.

Так.

Стоп.

Сэт резко выпрямился, настолько резко, что у него снова потемнело в глазах.

Заснуть?

Правда?

Может быть, его высочество Звездочет надеется выспаться, позавтракать, и откушать кофею? А больше ты ничего не хотел… как там про тебя только что сказали… педрила вонючий?

Нет никакого «завтра», вдруг со всей отчетливостью понял Сэт. Может, для кого-то и есть, но только не для старого звездочета. Для старого звездочета есть вот этот вечер за окном, заметенные снегом кусты сирени, засвеченное небо ужасного серо-лилово-гнойного цвета; есть холодная комната, в которой выключили отопление, и хорошо, что есть хотя бы электричество — можно чаю выпить. Вот это есть. И ничего больше нет.

Сэт повернулся к зеркалу, небольшому, пыльному, висящему в простенке рядом с дверью.

Старик, неприязненно подумал он. Я старик. Зачем, откуда пришло это воспоминание про длинные ресницы? Глупо. Волосы, некогда черные, давно поседели, щеки ввалились, а от ресниц осталось только воспоминание, потому что они давно уже не длинные, и шутить, стало быть, не над чем. Глаза, правда, сохранились почти прежними — у людей глаза с возрастом обычно выцветают, линяют, а у него, Сэта, глаза были на удивление яркими для столь почтенного возраста. Диссонанс — старое, измятое, как древний пергамент, лицо, и темные живые глаза. «Наверное, их это тоже бесит, — безучастно подумал Сэт. — Мои глаза, да еще то, что они понимают, что меня они не победили. Они всех победили. Всех. Науку, искусство, даже Пулковские высоты они победили, вот только старый звездочет с живыми глазами не сдался им. Я ведь не сдался, верное? Да. Они поняли, что победить меня можно только уничтожив физически. Впрочем, за этим у них дело не станет».

Обсерватория прекратила работу уже двадцать лет назад, и причина для этого была проста — город подошел к ней слишком близко, и напрочь засветил небо. Наблюдения стали невозможны.

Первыми сдались люди. Сдал пост и уехал директор с женой, потом уехали замы; две старые группы, в том числе и «Щит», продержались еще пару лет, но потом для людей, работавших в «Щите» нашлись деньги на переезд в Чили, в расконсервированную обсерваторию, а рауф…

Рауф начали просто высылать. Чистокровных отправляли по домам, а с полукровками разобрались за месяц — и вывезли севернее, много севернее, не дав некоторым даже времени на сборы.

В результате в обсерватории остался Сэт, да пара пожилых сотрудников-людей, которым удалось выбить для себя ставки смотрителей. Сэта, после долгих уговоров и писем, назначили на две ставки — младшего смотрителя и дворника.

А он был согласен на всё. Лишь бы не уезжать.

Потому что место это проросло в его сердце всеми своими корнями, и сам он врос в обсерваторию, и сжился с ней, и видел себя ее частью, и ни за что на свете по доброй волей отсюда бы не ушел.

Дворник?

Ну и ладно.

Дворник так дворник, Сэт не возражал.

Годами он подметал никому уже не нужные дорожки, и чистил их от снега. Годами проходил по всем доступным помещениям, устраивая уборку то там, то тут. Годами протирал от пыли книги, бюсты, мыл лестницы и коридоры, приводил в порядок аудитории и лаборатории; он не давал себе ни дня отдыха, он знал, что люди, давно наплевавшие на всё и вся, посмеиваются над ним, но он ничего не мог с собою поделать — он жил для этого места, и он хотел видеть это место живым.

Обсерватория ветшала, не смотря на все его усилия, и стареющий Сэт с горечью смотрел на осыпающуюся краску, на ржавеющее никому не нужное оборудование, на выцветающие книги, на уходящую отовсюду жизнь.

Пять лет назад люди уехали, и Сэт остался совсем один.

Город все это время решал, что будет с обсерваторией.

Сэт чистил дорожки, подметал коридоры, читал ночами книги, и гонял мальчишек и вандалов — им очень хотелось залезть в пустующие, по их мнению, здания, и, разумеется, покуражиться на кладбище.

Последний шаг, понимал Сэт.

Городу остался последний шаг, и очень странно, что это место так долго не трогали, и непонятно, почему, ведь их с каждым годом все больше и больше, людей, они плодятся, как кролики, им надо место, им все время надо место, много, больше, больше, а тут такой кусок земли, и ведь они отлично это понимают.

Ну вот и поняли.

И пришли.

И приказали старому звездочету собирать свои манатки и выметаться побыстрее, потому что сюда вот-вот придет техника, которая за несколько дней не оставит от Пулковской обсерватории камня на камне.

Он понимал, что будет происходить, но он не думал, что всё будет настолько мерзко и унизительно.

Конечно, над ним издевались и раньше. Не издевались, пожалуй, только в магазине, куда Сэт раз в неделю наведывался за продуктами. Вход там ему был разрешен особым распоряжением, как сотруднику, продавщицы, немолодые, из местных, хорошо его знали, даже иногда справлялись о здоровье, и жаловались на свои недуги.

Но вот это всё…

Он знал, что придут ломать, но он не ожидал, что придут ломать вандалы.

А это оказались именно вандалы, наглые, нахрапистые, хамоватые; мало того, через несколько дней приехали священники, целых шесть штук, и принялись, по их словам «освящать загаженную ересью землю». Ересь — это оказалась как раз наука, та самая наука, любимая, прекрасная, которой Сэт отдал всю свою жизнь.

Святоши ходили по всем помещениям, окуривали их, кропили; на корешки бесценных книг попадала вода, масло; у Сэта, который это всё видел, сердце кровью обливалось, он тенью бродил за священниками, не смея, однако, сказать им ни слова — боялся.