Екатерина Белецкая - Холод

Лодочка покачивалась перед ними на мелкой волне — совсем маленькая лодочка, в которую никогда не сумел бы уместиться человек. А вот для собаки и котенка эта лодочка была бы, наверное, в самый раз. Хотя почему — наверное? Она и была в самый раз, и предназначалась она точно для собаки и котенка, потому что в ней не было сиденья, на которое мог бы усесться человек, и не было весел. Зато на дне ее собака заметила мягкую даже на вид подстилку.

— Смотри, коврик, — зачарованно произнесла она. — Даже у меня дома коврик был хуже.

— И мисочка! — обрадовался глазастый котенок. — Видишь, мисочка стоит! Настоящая мисочка!.. Собака, значит, эта лодочка, она для нас?

— Видимо, да, — кивнула собака. — Наверное, нам надо в нее сесть.

— Я только посмотрю еще раз на рыбок, — котенок запрыгнул на камень рядом с лодочкой и глянул в воду. — Они не боятся, — удивился он. — Смотри, собака, они плавают вокруг лодки, и не боятся.

— Значит, и нам бояться нечего, — собака обернулась, окинула взглядом пустой каменистый берег. — Пойдем, малыш. Видимо, пришло наше время.

Одним прыжком собака перескочила низкий камень, и очутилась в лодке. Котенок, кинув последний взгляд на рыбок, тоже заскочил в лодку и сел на мягкую теплую подстилку рядом с собакой.

Лодка качнулась, и, чуть накренившись на правый борт, стала разворачиваться.

— Уплываем, — шепнула собака.

— Ага, — тоже шепотом согласился котенок. — Но мы не знаем, куда.

— Не всё ли равно? — собака улыбнулась. — Котенок, ты знаешь, мне почему-то радостно и грустно одновременно. Я не знала, что так бывает…

— Ты умная, — похвалил котенок. Подошел к борту, поставил на него передние лапки. — Мурррре, — тихо-тихо мурлыкнул он. — Красивое мурррре…

Лодочка шла над волнами неслышно, словно вовсе не касаясь их, и котенок с собакой не поняли, в какой момент лодочка рассталась с морем, и стала подниматься всё выше и выше, в небо.

Котенок, однако, понял это первым — видимо, потому что до сих пор стоял, опираясь передними лапками о невысокий борт.

— Собака! Собака, мы летим! — с восторгом закричал он. — Смотри, смотри! Мы летим!

Собака встала с подстилки, подошла к котенку.

— Правда, — восхищенно сказала она. — Мы летим. Котенок, а ведь я знаю, куда. Я догадалась!

— И куда? — котенок смотрел вниз, море уходило всё дальше, а впереди, сколько хватало глаз, было только небо, и ничего кроме неба.

— К новой жизни, — шепотом ответила собака. — Куда же еще? Мы летим туда, где ждет то, что каждый из нас хочет больше всего. Котик, знаешь, что там есть?

— Что?

— Любовь, — шепнула собака. Тряхнула ушами, и улыбнулась. — Не знаю, что там есть еще, но любовь там есть точно.

— И муррре? — котенок всё никак не мог забыть маленьких рыбок.

— И муррре тоже, — подтвердила собака.

С берега уже нельзя было различить лодочку, она превратилась крошечную, едва заметную искру на небосводе. Всё ниже опускалось солнце, и всё дальше и дальше уходила в запредел крошечная небесная лодочка, и вскоре не осталось ничего, ни следа, ни воспоминания. Только огромное небо, да отблеск золотой пылинки, да облачный след.

— Пап, а я догадался, — вдруг сказал Инит. Сказал, и посмотрел в сторону коридора. Дверь в коридор была открыта, и сейчас Инит мог видеть край уютной мягкой подстилки, на которой спали, как всегда, прижавшись друг к другу, спаниель по имени Данка и серо-белый кот по имени Шустрый. — Ты ведь про них придумал сказку, да?

— Да, — ответил отец. — А ты догадался, Фасти?

— Про Данку догадался, — ответил младший сын. — Потому что у неё уши.

— А почему не догадался про Шустрика? — возмутился Инит.

— Потому что спать хочу, — Фасти зевнул. — Пап, можно спать уже?

Отец засмеялся.

— Нужно, — ответил он. — Время позднее.

— А мне понравилась сказка, — Инит лег, подтянул одеяло. — Потому что она хорошо кончилась. Потому что они прилетели к нам. Да, пап?

— Да, — подтвердил отец. — Именно так.

— Вот бы и в жизни всё так кончалось, — пробормотал, засыпая, Инит. — Я бы хотел, чтобы и в жизни…

— Я бы тоже, — беззвучно произнес отец.

Поправил одеяло, поцеловал заснувших сыновей, и вышел из комнаты.

Дверь, однако, он закрывать не стал — знал, что ближе к утру Данка и Шустрый придут к своим маленьким хозяевам. Облизать носы, пощекотать ушами, и помурлыкать. Обязательно помурлыкать, как же без того.

— Это ведь самое главное, — отец улыбнулся. — Это самое главное.

Часть III

Рыжая Гала

9. Комната номер шесть

Главное — не вынимать руку из кармана. Ни под каким видом не вынимать руку, и не разжимать кулак. В правой руке папка, та самая, кожаная, с завязками из тесемки, халат застегнут на все пуговицы; подбородок выше, взгляд надменнее, а вот улыбаться ни в коем случае нельзя, потому что этим гадюкам пускай улыбаются другие гадюки. Завтра уже будет неважно, а сейчас нужно крепко держать то, что в левом кармане халата, держать так, чтобы не звякнуло стекло, и чтобы они не успели понять.

И торопиться нельзя. Это очень плохо, но торопиться нельзя, ни в коем случае. Надо идти не торопясь, не ускоряя шаг, чтобы ничем себя не выдать; ведь они уже подозревают, наверное, хотя какое там «наверное», точно подозревают, но они не думают, что она сделает что-то — сейчас. Каждый судит по себе, поэтому они бы сейчас не рискнули.

Они.

Но не она.

— Гала, вы в шестую? — Мария Михайловна, ну а как же. Тут как тут, разумеется. Интересно, она в молодости была красивой? Наверное. Сейчас — Мария Михайловна не красивая, отнюдь. Губы-ниточки, нехорошо прищуренные глаза, на лице — презрительное, высокомерное выражение. Лицо, скажем так, подурневшее. А еще очень портит его это презрительное высокомерие. Большая начальница она, Мария Михайловна. Ну, еще бы, шесть детей, завидный муж… образование, правда, подкачало, но сейчас ведь должности распределяют не по образованию, а по количеству наследников. Как говорил покойный ныне Паша, сторож? «Эх, Манька, канашка, всех перерожала». Впрочем, он это говорил без зла. Да и придраться в случае Михайловны было не к чему. Она даже фигуру сохранила вполне себе стройную и подтянутую. И халат на ней хорош, чистый, отутюженный, накрахмаленный. Это уже не Манькина заслуга, это ее мать старается — про Манькину мать легенды в институте ходят…