Мария Капшина - Идущая

Хейлле шмыгнул носом, подёргал, скосив глаза, нитку, свисавшую с головной повязки, убедился, что повязка сползёт на нос раньше, чем нитка оторвется, и восстановил status quo. Нахохлился, завернувшись в плащ. Однако проныра Шаната сидит сейчас в "Пьяном быке" в окружении любопытных и щедрых слушателей, а Голос Эиле мёрзнет на городской площади, потому что последние деньги отдал на перекладных от Рикола до Торена — только затем, чтобы застрять на границе и опоздать на два дня. И повстречать счастливого и самодовольного бездаря Шанату, который уже второй день пользуется среди торенцев совершенно незаслуженным почетом! Да падёт гнев Вечных на это грязное животное, имеющее наглость зваться поэтом! Чтоб его чесоткой поразило, и чтоб язык у него отсох, у дешёвого зубоскала!

— Хейлле? Вот так встреча! Какая жалость, право слово, что ты не явился на коронацию короля Раира ол Истаилле Лаолийского герцога Везариол графа Виконэол! Вот это было празднество! Факелы, фанфары, а какой стол! В храме уйма свечей, всё сияет — весь цвет Лаолия, и гости из Рикола и Занги… Хотя, — Шаната шутовски поклонился, — такому великому поэту, как ты, видит Килре, и в самом деле не к лицу думать о таких мелочах, как земные короли! Ты же говоришь, что "мы все умрем — и лорды, и нашада, поэту же о вечном мыслить суждено". Преклоняюсь перед твоим гением! Но к столу не приглашу — боюсь обидеть, ты же весь в мыслях о вечном, что тебе наша бренная пища!

Хам, неуч и бездарь!

Однако, сытый и популярный бездарь.

Хейлле вздохнул, удержался от соблазна случайно пройти мимо таверны, чтобы хоть краем уха услышать, что Шаната врёт о церемонии. Ощутив некоторую гордость за свою выдержку, пробежал пальцами по узкому грифу, взял аккорд…

"А, ну его, Шанату", — неожиданно искренне подумал Хейлле, пробуя знакомые струны на вкус кончиками пальцев. Шанату кормят, пока он слагает хвалебные вирши кормящим хозяевам или похабные песенки гвардейцам. Но пастухи возле костра, горожане в праздник, да и те же гвардейцы и даже порой благородные господа, задумавшись, оставив приятелей ради друзей или любимых, поют не его вирши, а песни Хейлле из Нюрио. Помилуйте Вечные, да неужто ты, Хейлле, станешь соперничать с Шанатой? Будто места на свете не хватает! Хаешь тех, кто находят, что делить и о чём спорить, — а сам-то!

Все мы тленны — так судило небо…

Аккорд дрогнул и поплыл над площадью, одинокий, несмелый, вибрируя, тая… Почти затихнул, истончившись, но ему вслед взмыл ещё один, громче, наполняя воздух перебором струн — побегом дыма потянулся к облакам, втягивая воздух в себя, воздуховоротом, заставляя ветра вплетаться в песню, волнами разбегающуюся от альдзелда.

Все мы тленны — так судило небо.

И нашада, и король, и Мастер —

Не прочней ничуть, чем белый иней,

Что растает от прикосновенья…

И так просто оборваться жизни,

И так просто оборваться песне…

Кто-то спит, забыв, что все мы тленны,

Кто-то жрёт и ни о чём не помнит,

Кто-то ищет — ищет и находит,

Не желая верить, что всё тщетно,

Не желая верить, что все тленны…

Волна песни, раскатившись от альдзелда, вернулась к нему тихими голосами слушателей, ловивших слова и мелодию. Кто-то из них узнал поэта, и Хейлле с удовольствием отметил своё имя, раскатившееся шелестом вокруг.

— Спой о Наренде [Наренд Невезучий, император с 1990 по 2012]! — попросил кто-то, когда альдзелд завершил песню.

— Нет, лучше о братьях из Рикола!

Хейлле покачал головой.

— Доверьтесь Танцующей [Эиле. Здесь — покровительница искусства], и вы увидите, о чем её танец. Я расскажу о том, что есть, а не о том, что давно прошло. О Реане, Бродяге, Возродившейся, Безумной.

Он говорил громко, давно приучившись приноравливаться ко множеству слушателей и гаму на площадях, и толпа колыхнулась, потому что вслух Возродившуюся поминать избегали, опасаясь накликать беду. Слухи о ней всё же ходили. Разные. О грядущем конце времён, например, когда Вечные сойдутся в битве против людей, обращенных во зло Возродившейся, восставшей против Высшего Закона и самой Тиарсе. И ярость богов падёт на отступников, а ярость нечисти — на всех, и если победят Вечные, то они воссоздадут мир для света, а иначе он рассыплется пеплом в объятия Верго. Эти истории вспоминались всё чаще и до появления Реаны. "Мир катится во тьму!" — восклицали вдохновенные провидцы и проповедники, обличая замыслы тех, что рвутся за Великий Океан, и тех, что дерзают роптать на королей. Другие слухи — искажённым эхом отдававшиеся шаги Возродившейся. За голову её двумя королями и церковью цена назначена, она же то и дело нарушает порядок и покой то в одном городе, то в другом, ничуть не таясь и разве что не крича на всех углах: "Вот она я! Ловите!". При том ухитряется ускользать, будто угорь, и от коричневых, и от святого воинства. Как иначе объяснить это, если не вмешательством нечисти? Да и церковь говорит о том же. И кожа её темна, а разве грязь и загар не суть признаки нечистого? Говорят к тому же, что она никогда не приносит подношений к тагалам или в храмы, и даже вовсе не молится! И смеётся в лицо дворянам, и не чтит праздников, и насмехается над богами, а с нашада братается и не боится замарать руки и убить душу! Уж не потому ли не боится, что душа давно мертва? А ещё говорят, что она насылает проклятья да поветрия на безвинных людей, а в Арнакии где-то, говорят, мало не целый город порушила махом, злобным каким-то чародейством, а клыки она имеет страшенные, в палец, а глаза красные, а питается трупами нерождённых младенцев…

Хейлле из Нюрио рассказывал о какой-то другой Реане. Клыков у неё не было, а глаза — серые и зелёные, словно первая весенняя трава сквозь рассветный туман. И была она человеком, а вовсе не демоном, воплотившимся, чтобы разрушить мир. И смеялась и плакала так же, как и прочие люди. И вовсе не стремилась рушить города, а просто шла и шла, радуясь и ветру в дороге, и солнцу и снегу, и льду и пыли, и туману и закатам, и людям. И не мстила за свои обиды, и не насылала болезни, а лечила, и как перед Вечными все равны, так и она не различала — герцог или нашада.

— Как же ж это, люди добрые? — всхлипнула в толпе какая-то женщина. — Чьих-то детей, значит, лечит, и нашада даже, добрая какая! — а моих племяшиков обоих поубивала в том Тенойле, богами позабытом?

Хейлле вздрогнул и едва не сбил ритм, вспомнив, как второй раз увидел Реану в том проулке, взорванном магией, и дикий вой на одной ноте над шёпотом оседающей пыли.

…Но давят, как камень, и имя, и память чужие,

И держит чужая судьба, и проклятьем пронзает виски.

Во встречных глазах отразишься другой, не собой, и —

Где силы найти не свернуть, не соврать, а идти?

Так хочется плюнуть на всё и всё возненавидеть —