Мария Капшина - Идущая

Исхоженный сотнями ног и стократно проверенный путь!

Но узкий, давящийся всхлипами мостик над бездной,

Ведущий кто знает куда — и кто знает, возможно ль пройти! -

Ждёт первых шагов твоих ног, и конечно, дождётся,

Ведь ты не захочешь исчезнуть?

Нет, там невозможно пройти, но быть может, ты сможешь взлететь…

Аккорд неожиданно кончился, оставив тонкий аромат гаснущего звука. Толпа — к этому времени уже действительно толпа — молчала, и Хейлле, не поднимая головы, ловил тональность этого молчания. Лучшая награда для поэта — живая, задумчивая тишина.

…Бедный Шаната! Ты хоть раз был ли в центре такой тишины?

— Ты знаком с ней?

Хейлле поднял голову от альдзела. Рядом с ним стояли двое. Какой-то высокий черноволосый дворянин в простой для знатного человека одежде — без дорогих камней и золотой вышивки, но ткани, несомненно, отличные, не говоря уж о выделке кожи куртки и сапог. Да и вовсе, что там говорить, разве можно не узнать благородного человека по дорогой ли одежде или по манере говорить и держаться?

— Да, господин, — ответил Хейлле, несколько насторожившись. — Разве Лаолий уже входит в число королевств, где запрещено упоминание имени Реаны?

— Нет! — его собеседник рассмеялся. Пока он был серьёзен, ему можно было дать тридцать три или четыре, а теперь, пожалуй, лет пять можно было бы сбросить. — Нет, и не станет входить уж при этом короле наверняка, клянусь Хофо! Расскажи, где ты её видел? И когда?

— Я уже рассказал, господин, в песне, — сказал Хейлле, но подумав, решил не хамить. — Вы, быть может, прослушали? Я могу спеть для вас заново.

— Нет, я слышал песню. Но я хотел бы услышать ещё о Реане. Я же верно понял, ты знаешь её лично?

— Да, я хорошо её знаю, — улыбнулся Хейлле. — Иначе я сложил бы песню совсем другой. Она была бы о Возродившейся, а не о Реане.

— Она не Реда? — спросил дворянин как-то полуутверждением, странно глянув на своего спутника. Тот — благообразный седой, но не старый человек с суровыми бровями, — ответил коротким укоризненным взглядом. Вопрос оказался неожиданно сложным.

— Не знаю, господин, — сказал Хейлле, подумав. — Вы слышали песню; по всем её поступкам я без тени сомнения сказал бы: она — не Реда. Но я видел, как она разрушила магией целый квартал, и когда я окликнул её Редой, она отозвалась: "Да?". Она показывала мне Олинду. Но она не та, что придёт обратить мир в пепел! Клянусь Вечными! Я уверен в этом больше, чем она сама!

— Ты столь хорошо её знаешь? — спросил пожилой. — Возможно, вы с ней больше, чем друзья?

— Что ты, господин! — Хейлле тряхнул головой, скрывая смущение под упавшими на лицо волосами. — Она любит вовсе не меня.

— Кого же?

— А то вам неизвестно! Дети Килре [ветрa; болтуны, рассказчики] по всей Центральной равнине разносят истории о Возродившейся и вашем короле.

Темноволосый как-то просветлел лицом.

— Она это говорила? — поспешил уточнить он.

— Нет, — снова пожал плечами Хейлле. — Но она и не помышляла скрывать, и разве только слепой не увидел бы, как она менялась, услышав это имя. ("Почти как ты сейчас выспрашиваешь", — подумал Хейлле, внимательнее приглядываясь к высокому темноволосому лорду в сопровождении Мастера, судя по знаку на плече. Во имя крыльев Хофо! Лаолиец?.. Но почему без свиты? Король…)

— Где ты её видел и когда последний раз?

— В Квлние, в конце второго месяца.

— Не тот ли город, на который она наслала эпидемию? — неожиданно спросил Мастер.

— Она её не насылала! — возмутился Хейлле. — Она остановила эпидемию! Во имя Килре, помутняющего разум, да ты знаешь, что она спала по три часа за сутки? А в благодарность горожане примчались спалить её, едва оклемавшись довольно, чтобы выкрикивать проклятия!

— Но она в порядке? Она ведь успела уйти? — темноволосый подался вперёд, к видимому неудовольствию Мастера, очевидно полагавшего такое поведение неприличным королю. Что это именно король, Хейлле уже не сомневался. К тому же, это был едва ли не единственный темноволосый человек во всём Лаолии.

— Она ушла к Арну, к храму, — сказал поэт и подумал, что уже знает, о чём будет его новая песня. История Ликани и Тариса хороша, но эта будет ещё лучше.

— И нам пора уходить, — сказал Занота. — Ты слишком надолго задержался, ачaро.

— Да, идем, — кивнул Раир. Он снял кольцо с пальца и протянул альдзелду:

— Благодарю тебя, поэт. Да будет милость Вечных с тобой.

Хейлле принял кольцо, склонив голову. Кажется, сегодня вечером не только бездарь Шаната сыт и популярен!

Раир и Занота шагали быстро, Мастер ворчал:

— Мой король, ты слишком свободно себя ведёшь! Мало того, что ты отказался от свиты, но ты и разговариваешь, едва ли не как с равным, с первым встречным проходимцем!

— Он не проходимец, Занота, — улыбнулся Раир. — Ты же слышал, какой он поэт.

— Он из низшего сословия, — возразил Занота.

— Он — поэт, — повторил Раир. И прочёл нараспев:

Нет, там невозможно пройти, но быть может, ты сможешь взлететь…

В первый день, когда Возродившаяся пришла в Арн, она выглядела растерянной девчонкой, и в определенном смысле была ей, иначе Мастер Нанжин заметил бы неискренность. Но ведьма (то, что она ведьма, сомнений всяко не вызывало), казалось, и в самом деле преследовала лишь те цели, о которых сказала. Запуталась в собственной и чужих судьбах, потерялась между мирами и просила помощи. Просила она странно, оскорбляя святое место непочтением и не склонив даже головы перед Мастером. Но храмы издавна затем и строились людьми, чтобы принимать потерянных, смущённых сердцами. Не зря же во всякой земле всякий храм примет любого, кто постучит в ворота, и ни короли, ни его святейшество не вправе возражать.

Мастер принял в храм несмышленого ребенка, просившего помощи. Теперь следовало решить, что делать с Редой, откровенно потребовавшей стать на её сторону.

Основная сложность заключалась в том, чтобы определить, какую сторону приняла сама Реда, потому что относительно своей стороны Мастер определился давно. Роль сильной оппозиции в церковной иерархии, тёмной лошадки, чьи бока мелькали за кулисами многих интриг. Нанжин ни разу ещё не сбился с курса, строго перпендикулярного курсам всех остальных игроков на игровом поле Центральной равнины. Он искренне не любил священный трепет в глазах ближних, войну и роскошь. Столь же искренне он ценил покой и комфорт, и ради этих нехитрых радостей поборол природную лень и добился власти, достаточной для того, чтобы обеспечить себя необходимым минимумом.