Аркадий Застырец - Кровь и свет Галагара

Миновав низовья Зиары в западном предгорье, Нирст Фо и его спутники ступили на запретную северную тропу, единственный безопасный, но тщательно охраняемый путь на Черные Копи.

Завидев блеск придворных одеяний и царской дармовщины, свирепые посты и заставы расступались как болотная трава под порывами чистого ветра, открывая дорогу цареву посланнику.

И вот, наконец, внизу показались громадные черные ямы, усеянные копошащимися фигурками узников, а впереди — казармы и здоровенный бревенчатый навес, спасавший от снегопада, но не от холода об эту пору.

Витязи свиты помогли Нирсту Фо спешиться у входа в казармы, и в тот же лум откуда ни возьмись выскочил комендант, без шапки и с красным вспотевшим лицом. Упав на колени, он приложился к сапогам посланника. Нирст Фо молча протянул ему царскую грамоту. Комендант прижал ее к животу и груди, трижды поцеловал, прежде чем сломать, голубые юкшаловые печати и, бережно развернув, поднес белоснежный свиток, испещренный листвой, к самому своему носу.

Дважды пробежал он глазами строку за строкой, тщательно уясняя царскую волю, потом сунул грамоту за черный отворот своего потертого сигона, склонился в земном поклоне и бегом припустил по тропе к страшным ямам.

Не прошло и двух рофов, как оттуда потянулась цепочка изможденных агаров в грязном отрепье. Их лица были темны как ночь от въевшейся в кожу черной пыли, но глаза у многих сверкали огнем пробудившейся надежды и лихорадочного веселья.

Нирст Фо кинулся навстречь их веренице и остановился, напряженно вглядываясь в каждого слезящимися от холода глазами. Старик все еще надеялся, что произошла ошибка, что Фо Гла жив и вот-вот кинется к нему в объятья. Все ему казались на одно лицо, и он, отчаявшись, принялся неустанно и громко звать сына по имени. А несчастные узники отвечали наперебой, выкрикивая приветствия на разных наречиях Галагара.

Издалека доносились вой и визг истребляемых по приказу царя цепных порсков. На задах одной из казарм приступили к дележу немалых запасов провизии и доброй рабады, ведь пузатые тайтлановые бутылки заполняли половину погреба. Несколько наиболее крепких парней с кирками кинулись к навесу и многие вызвались им помогать. Навес разобрали по бревнышку, тут и там развели огромные костры, на одном из них в большом котле тут же запузырилось густое сытное варево, на другом — просто грели воду. Со всех сторон тянулись к пламени черные, худые, трясущиеся руки.

В какой-то лум вдруг обнаружилось, что все надсмотрщики во главе с комендантом исчезли — будто сквозь землю провалились, а царская грамота, неизвестно как, очутилась в черных руках. Ее чуть было не разорвали, передавая в толпе друг другу. Каждый хотел прикоснуться к этому клочку гладкой корсовой бумаги, таившему в себе жизнь и свободу. В конце концов нашелся грамотей, который, повинуясь общему требованию, поднялся в один из оконных проемов казармы и срывающимся голосом начал читать:

— Великой войне и злобным проискам пришел конец. К вольному процветанию проложен отныне путь Крианскому царству и всему Галагару…

Повсюду с почтением расступались, давая пройти Нирсту Фо. А он все бродил, пристально вглядываясь во встречные лица, и звал непрестанно по имени своего Фо Глу. Спустя полунимех, отчаянье овладело им с новою силой, и он остановился у костра, в изнеможении опираясь на руку статного витязя свиты.

В тот же лум кто-то бережно коснулся сзади его плеча, и Нирст Фо без особой надежды вопросительно обернулся.

Перед ним, сгорбившись, стоял жалкого вида старик. Черная грязь была местами стерта с его морщинистого лица, изуродованного свежим багровым рубцом. Под мышкою держал он изрядный кусок непонятной солонины, а свободной рукой судорожно сжимал горлышко пузатой бутылки.

— Кем же тебе приходится тот, чье имя ты беспрестанно повторяешь? — Спросил он голосом, истертым до провалов и свиста.

— Фо Гла — мой единственный сын. Ты что-нибудь знаешь о нем?

— Еще бы не знать! Фо Гла и дружок его Ал Грон Большеносый уважали старого Хор Шота и прислушивались к моим советам. Ведь это я указал дорогу на Тахар Ал Грону, когда он бежал отсюда с посланником цлиянского царевича. Не скажешь ли, кстати, удалось этим двоим молодцам добраться до Айзура?

— Посланник по имени Нодаль жив и благополучен, а храбрый Ал Грон, спасая его, сам не сумел уцелеть и погиб от когтей свирепого кронга.

— Вот как! Жаль, не повезло бедняге…

— Ну что же ты замолчал? Бежали двое, а где был Фо Гла? Почему не бежал вместе с ними? — Воскликнул Нирст Фо, вцепившись в плечо Хор Шоту.

— Это долгая песня. Но чтобы не разрывать тебе легких, сразу скажу, твой сын погиб как настоящий герой. Пойдем, выпьем по глоточку рабады, и я тебе обо всем расскажу не спеша.

С этими словами он потянул за рукав рыдающего Нирста Фо туда, где чернели остатки бревенчатого навеса.

К чести саркатского мошенника надо признать, что он поведал о событиях казавшейся бесконечно далекой осени, почти ничего не приврав, и лишь опустил некоторые мучительные подробности, чтобы зря не терзать Нирста Фо, и без того убитого горем.

Закончив повесть о подвиге и страшной жертве Желтолицего Фо Глы, Хор Шот хлебнул из бутылки, поднялся и стал отмерять шагами известное ему расстояние от уцелевшего столба на месте разобранного навеса. Наконец, он остановился, встал на колени и, возложив ладонь на мерзлую землю, повернулся к Нирсту Фо со словами:

— Здесь я зарыл сердце и голову твоего отважного сына. Прикажи своим — пускай откопают, чтобы ты мог отправить останки Фо Глы в Безмолвный Океан, снарядив, как положено, добрый атановый клуз.

Нирст Фо опустился на колени рядом и обнял старого саркатского вора, заливаясь слезами и не думая о черной грязи, налипшей на его золоченый утан.

Тем временем Нодаль, чья судьба — не отрицай — давно тебе не безразлична, стремительно преодолев не одну сотню атроров и распространив счастливые вести от Саклара до Набира и от Набира до Асфорского леса, приблизился к домику раравы.

Не увидав дымка над крышей, он почувствовал, как сердце в тревоге болезненно сжалось. Кое-как привязав гаварда, Нодаль стремглав кинулся к дому, остановился на пороге и, осторожно приотворив дверь, ступил во тьму.

Как только привыкли глаза, он разглядел мать-рараву, неподвижную и безмолвную, на скудном ложе. Преклонив колени, он схватил ее натруженные легкие руки, покрывая их поцелуями и омывая слезами.

— Ты вернулся, Нодаль… — вдруг тихо сказала она и облегченно вздохнула.

Вскрикнув от радости, он бросился было к очагу, чтобы развести огонь. Но мать-рарава, еще раз вздохнув, удержала его:

— Оставь пустяки, в тепле я уже не нуждаюсь. Скажи-ка лучше: удалось тебе разыскать свою саору?