Алиса Акай - Иногда оно светится (СИ)

То, что я понял слишком поздно.

Я сделал шаг.

Кто-то из кайхитеннов вытащил из кобуры пистолет и направил на Котенка. Тот, корчась от боли, все еще пытался встать. Ломал собственное тело, не замечая крови вокруг, тянулся… Выстрел прозвучал громким резким хлопком. В груди у Котенка появилась маленькая аккуратная дыра. Котенок дернулся, несколько мгновений смотрел в пустоту, потом опустил голову, приложил к груди руку. Как-то неловко дернул плечами, словно собираясь сорвать с себя бесполезную броню. И упал. Я видел, как песок коснулся его густых волос. И как их тронул ветер, разметав непослушные дерзкие вихры.

Я поднял ружье и стал спускаться по лестнице. Ступеньки были крутые, но ноги становились на них легко и надежно. Я чувствовал прохладный ветер и легкое жжение в тех местах, где шипы Котенка прокололи кожу.

Я чувствовал запах моря. Запах сухих, выброшенных на песок и полуистлевших водорослей.

А больше я не чувствовал ничего.

Я перенес его ближе к воде, туда, где его почти касались волны. Черные ночные волны стекали с косы, унося с собой песчинки и кровь. Ночное море, грозное, могучее, бесконечное, колыхалось рядом с нами, его поверхность была беспокойна, по ней бесконечными рядами, как черные солдаты в остроконечных шлемах, шли волны. Движение вечности.

Котенок с трудом открыл глаза, заморгал, словно свет звезд слепил его. В углу губ надулся и лопнул крошечный пузырь, от которого по шее поползла капля. Я вытер ее пальцем и только тогда заметил, что левая рука не слушается меня. С рассеченного лица на Котенка капало, но редко. Моя собственная кровь застывала янтаринками на его пробитом панцире.

— Ли-ии… — он закашлялся, с клекотом, лающе. Легкое пробито.

— Молчи, — приказал я, прикладывая к обнаженному предплечью кубик аптечки. Он помедлил совсем немного, прежде чем на его поверхности появился маленький, как далекая звезда, фиолетовый огонек.

Фиолетовый. Критические повреждения. Шанс — один из пяти-шести.

Котенок приподнял руку, положил мне на плечо. Она была невесомой, будто мне на плечо легла лунная тень.

Но у этой планеты не было лун. В темноте уже не видно было фигур, лежащих неподалеку и можно было представить, что их нет вовсе, этих уже костенеющих, залитых ставшей коричневой кровью, пауков. Лишь рядом с нами лежал чей-то пробитый насквозь шлем, влажный внутри.

— Все хорошо, — сказал я ему, — Мы выиграли. Мы живы.

— Тх… тк…

— У нас есть корабль. Мы уже можем никого не ждать. Весь Космос перед нами. Миллионы звезд, миллиарды миров… Я покажу тебе бесконечность, Шири. Ты увидишь самое огромное море из всех, что бывают.

— Море… — выдохнул он.

Я опустил руку в черную волну, которая набегала на берег. И несокрушимая тяжелая волна вдруг озарилась изнутри размытым зеленым светом, в котором стали видны мои пальцы. Как будто я взял полную горсть светлячков. Я коснулся ее рукой еще раз и вода опять засияла. Котенок зачарованно наблюдал за этим.

— Светится.

— Да. Я обещал тебе показать это, помнишь? Дай сюда руку.

Я взял его руку в свою и опустил в воду. Котенок сделал движение кистью и волна рассыпалась зелеными сполохами, стала полупрозрачной, как чистейший жидкий изумруд.

Котенок улыбнулся. Не так как обычно. Умиротворенно, спокойно. Его лицо разгладилось.

— Красиво, — он опять закашлялся, я положил руку ему на щеку, — Ты… ты был прав, Линус. Я уже не боюсь.

Это слишком красиво.

— Ты теперь никогда и ничего не будешь бояться. Тот, кто не боится моря, не боится ничего. Главное — победить этот страх кажущейся бесконечности. Бездонности. Страх бесчисленного множества направлений.

— Я научился?

— Да.

— Уходи, — он попытался столкнуть мою руку, но он был слишком слаб, — Не надо… Я сам.

— Я от тебя никогда не уйду.

— Да?

— Я обещаю.

Фиолетовый огонек глядел на меня своим пронзительным маленьким глазом. Один шанс из пяти. Один шанс из пяти.

Но я не видел его. Я смотрел в глаза Котенку.

Логгер лежал где-то далеко, засыпанный песком, там еще оставалось несколько зарядов, но он был не нужен мне.

Когда я поймаю последний вздох, если он будет — последний — я войду в море и буду плыть до тех пор, пока смогу и пока позволит рука. А потом я выдохну весь воздух и опущусь вниз, прямо в черную непроглядную воду, на поверхности которой дрожат огоньки звезд. И она расцветвет зелеными узорами, когда я буду плыть к дну, дну, которого все равно не смогу достать. И тогда, когда вода уже перестанет светится и перед глазами станет совсем темно, я вспомню его, своего Котенка, и сделаю последний, самый большой вдох. И тогда мне будет тепло.

— Я хочу спать… — сказал он.

— Спи, малыш. Конечно спи. Завтра будет трудный день.

Если он доживет до рассвета, он выживет. Тогда я вытащу его. И уже не отдам никому. Даже всей Империи. Мы сядем на корабль и окажемся так далеко, что не будем видеть даже этих звезд. Бесконечно далеко. Мы будем жить отдельно от всех, на берегу какого-нибудь теплого моря, которое весной становится лазурно-акварельного цвета, а осенью несет беспокойные, не знающие отдыха, волны и ворчливо кутается в пенную мантию, сотканную из воды. А когда нам надоест смотреть на море, мы будем подниматься на маяк, который стоит на берегу и встречать закат, сидя рядом и ловя лицом чужое дыхание.

И нам никогда не будет скучно.

Котенок прикрыл глаза и обмяк. Грудь его двигалась неровно и едва ощутимо. Я положил его голову к себе на колени, прижался к нему лицом и, слушая мерный рокот вечных волн, стал ждать.

Ждать рассвета.

И начала нового пути.

— Я всегда ждал чего-то в этом духе, — сказал человек в форме капитана с имперским гербом на шевроне, -

Вы посмотрите на это. А?

Человек был еще молод, даже морщины на его желтоватом, как у всех надолго оторванных от гравитации людей, выглядели энергичными, хотя веки уже набрякли. И сам он был подтянутый, энергичный, одиночество орбитальной станции еще не успело сделать из него флегматика. Такие люди часто встречаются на околоземной орбите.

Энергичные, упрямые, чувствующие свою силу и готовые разорвать ветхую ткань космоса собственными руками.

Люди безвольные, слабые, склонные поддаваться депрессии и воспоминаниям, не могут долго тянуть службу, которая требует долгих месяцев и даже лет одиночества. Но капитан хорошо знал себе цену и цена эта была достаточно высокой.

— Что такое? — отозвался другой. У него было кислое лицо человека, который уже разменял пятый десяток лет, с немного дряблым подбородком и блеклыми щеками. Его звали Викет Торпс и он был старшим офицером станции связи. Глаза у него были бесцветные, словно долгое созерцание космоса выжгло их, оставив только контур радужки и равнодушный, как объектив камеры, зрачок. Он был майором и он любил говорить, что видел достаточно много за свою жизнь.