Мари Бреннан - Обращая сумрак в свет [litres]

– Как по-твоему, что он будет значить? Для нас?

В подобной тревоге я Кудшайна еще не видела, однако его сомнения начала понимать. У современных дракониан есть собственные мифы о том, как начался их род, и, услышав от гранмамá, что в мифах аневраи говорится иное, они были крайне потрясены. Точно так же, как мы, когда Альберт Веджвуд взял да сказал: «По-моему, Господь вовсе не сотворил нас из глины. Думаю, мы сформировались в процессе эволюции, а произошли, вероятнее всего, от обезьян».

Конечно, то потрясение уже порядком утратило новизну. Но как знать, что еще могут таить в себе эти таблички? Какие еще сокровенные постулаты драконианской истории будут разбиты, подобно окаменевшим яйцам их предков? Или – чем могут дополниться? В почитаемых Кудшайном солнце и земле легко узнаются две сущности, сотворившие мир и всех его обитателей, но чего-либо схожего с Порождающим Ветер я в его вере не помню. Судя по его волнению, ничего подобного в ней нет – это-то и не дает ему покоя.

– Ты опасаешься, что переведенное нами повлечет за собой перемены, – сказала я.

Кончик когтя раздражающе заскрежетал о серебряный бок миски, и Кудшайн поспешил разжать пальцы.

– Любая крупица новых знаний об аневраи влечет за собой перемены. В этом вся суть археологических раскопок и нашей с тобою работы. Не довольствуясь уже известным, мы неизменно стремимся восстановить как можно больше утраченных знаний. Но этот текст… этот текст – нечто большее.

Обычно мне неплохо удавалось читать сказанное им «между строк»… но не в этом случае.

– Как так?

Кудшайн надолго умолк, и не торопить его стоило мне немалых усилий.

– Я прочел много человеческой литературы, – наконец заговорил он. (И это, по-моему, еще очень мягко сказано.) – Я очень старался понять характер, естество разных ваших народов, и потому в свое время спрашивал у каждого, с кем сводил знакомство, какая из книг описывает характер, душу его народа лучше, нагляднее всех остальных. Йеланцы в ответ называли «Повесть о Небе». Видвати – «Великую Песнь». Ширландцы – «Селефрит».

– Все величайшие эпосы мира, – подтвердила я, чувствуя, как обвисшие паруса моей мысли встрепенулись, словно наполненные первым дуновением ветра.

Кудшайн серьезно кивнул.

– И вот йеланцы… как-то раз я спросил, отчего они полагают Рузинь частью Йеланя. Нет, речь не о том, что рузины живут в йеланских границах – это уж вопрос политики, но отчего, несмотря на всю разницу в языке и культуре, они считаются просто подчиненной народностью, а не отдельным, хоть и зависимым, государством? И знаешь, что мне на это ответили?

Разумеется, вопрос был чисто риторическим, однако Кудшайн снова умолк, дожидаясь ответа, и не сводил с меня глаз, пока я не покачала головой.

– Тот человек, которому я задал вопрос, сказал: «Потому, что у них нет литературы. Какое из их сказаний может сравниться с „Повестью о Небе“?»

Тут паруса моей мысли вздулись сами собой, не дожидаясь ветра.

– Выходит, ты спрашиваешь, не могут ли эти таблички оказаться вашим народным эпосом.

– Свои сказки у нас есть, – откликнулся Кудшайн. – Вряд ли в мире найдется хоть один народ, человеческий или драконианский, у которого их бы не было. Но у нас нет предания, формирующего наш характер и полностью раскрывающего нашу суть. Нет сказания, лежащего в основании нашей культуры, которое всякий из нас, претендующий на образованность, непременно должен прочесть и всю жизнь хранить в сердце.

Что я могла на это ответить? Указывать на все изъяны в его словах – на абсурдность мысли, будто основой культуры, основой цивилизации может служить одно-единственное сказание, будто именно «Селефрит» дает Ширландии право называться государством, а не клочком суши, отколовшимся от Айверхайма, не жалкой крохой, охваченной манией величия – явно было не к месту. К подобным вещам люди относятся очень серьезно, сколько дыр в их умопостроениях ни протыкай.

Хорошо, пусть политический аспект – дело десятое, но как же быть с аспектом личностным? Существования дракониан отрицать никто больше не может… но в том, что дракониане – люди, народ, что за чешуей, крыльями, вытянутой мордой и зубастой пастью скрывается живой, творческий разум и не уступающее нашему богатство чувств – им вполне могут отказать и отказывают многие. Тысячи лет отделяют Кудшайна от писца-аневраи, начертавшего это сказание на влажной глине, но предание, равное «Повести о Небе» и другим человеческим эпосам, поможет драконианам доказать всему миру свою принадлежность к… что ж, пусть будет «к человечеству», хоть это слово здесь и не к месту.

– Не знаю, – только и смогла сказать я, – что вы будете делать с этим сказанием далее. Но знаю вот что: если мы не продолжим работу, твоему народу и думать будет не о чем, а потому идем-ка в библиотеку. Пора.

Пожалуй, этого оказалось довольно: Кудшайн рассмеялся, оба мы направились в библиотеку, и все у нас вроде бы наладилось.

Хотя на самом-то деле не наладилось ничего. Я не так набожна, как Кудшайн, и даже не знаю, что бы почувствовала, если… ну, если б кто-нибудь, например, обнаружил, что заповедей изначально было тринадцать, а не двенадцать. Казалось бы, огромная разница между драконианами и их предками-аневраи – знак очень даже хороший. Я тоже весьма отличаюсь от собственных предков, какими изображает их «Селефрит»… однако ширландцам не нужно бороться за место под солнцем, не нужно никого убеждать, что мы его заслужили !

Догадавшись о том, что Гленли хочет успеть с публикацией перевода к началу конгресса, я думала только о славе и распроданных тиражах, но теперь начинаю понимать: последствия могут оказаться куда масштабнее.

Миновал со времени испытаний год и один день. Люди преуспевали, а четверо больше не расставались друг с другом. Вместе они стали сильными, вместе они стали щедрыми, вместе ума набрались, и вместе набрались мудрости. Во время охоты […] [25] Поймать бы того, кому Гленли доверил консервацию этих табличек, да хоть за шиворот потрясти! Не знаю, правда, в самом ли деле таблички настолько повреждены по его вине, но взвалить вину на человека куда проще, чем на отрезок времени длиною в тысячи лет. – О. К.

[…] с Тайит пошли они […]

[…] четверо […]

И тут, как в сновидении Пели, гора дрогнула, густые травы затрепетали, камень приостановил круженье, а река устремила течение вспять, и Озаряющее Мир погасло [26] Солнечное затмение? – К. Река, устремившая течение вспять, скорее, наталкивает на мысль о чем-то вроде землетрясения. Возможно, извержение вулкана? А солнце затмили тучи пепла. – О. К. . В один миг исчезло оно, исчезло, как не бывало, и землю впервые [27] Я думаю, речь о первой ночи. Это объяснило бы, отчего прежде говорилось «времена шума» и «времена тишины». – К. Подожди, а до этого у них ночей не бывало? Или ты хочешь сказать, все случившееся выше произошло за один день? Нет, выше было написано, что сестры с братом «год, как покинули скорлупу, а с виду от взрослых не отличишь». Не может же целый год пройти без единой ночи. – К. Ф. В мифах возможно все, что угодно. Я читала предания, где героя воспитывало и растило до зрелых лет березовое дерево, или где некто, единожды помочившись, сотворил все океаны мира. – О. К. укрыла тьма.