Мари Бреннан - Обращая сумрак в свет [litres]

( Попробую все же сдержаться и обойтись без благодарственных открыток в адрес миссис Кеффорд с лордом Гленли. Их планом – точнее, его провалом – мы без зазрения совести воспользовались по полной программе. Не могу утверждать, будто без этого все обернулось бы по-иному, однако они, бесспорно, дали нам в руки целую кучу дубинок, которые мы и не преминули пустить в ход против их же союзников.)

Гранд-бал оказался просто великолепен. Разумеется, большую часть его я провела не за танцами, а снаружи, на террасе, против обыкновения открытой, невзирая на жуткий холод. На сей раз террасу предоставили старейшинам Обители, а для людей, желающих выйти и побеседовать с ними, дворцовые слуги держали наготове меховые накидки и грелки для рук. И это, надо заметить, было куда удобнее, чем встречаться с ними в охлаждаемых комнатах, как приходилось во время конгресса поступать дипломатам (что поделаешь, старейшинам выносливость Кудшайна не свойственна). Звезды сверкали в небе, точно алмазы, и мы добрых полчаса сочиняли самые невероятные сказки о звездных демонах. Надеюсь, со временем нам удастся найти новые тексты с их описаниями: во-первых, вопрос весьма интригующий, а во-вторых, сколько возможностей дразнить мамá и ее друзей-астрономов!

Вдобавок, пребывание снаружи, на террасе, помогло ограничить количество народу, способного до меня добраться. Неужели я вправду когда-то решила, что желаю прославиться? На поверку известность оказалась вовсе не такой приятной, как я некогда думала – по крайней мере, известность, побуждающая совершенно незнакомых людей приставать ко мне с расспросами о вещах сугубо личных, да еще и таких, о которых хотелось бы поскорее забыть. Одни желтые газетенки, землю рывшие носом в поисках грязных подробностей обо мне и Аароне, чего стоили, а с тех пор гулявшие обо мне слухи успели обрасти кучей новых подробностей, выставляющих меня отнюдь не в лучшем свете. Вот известность в своей области науки – дело совсем другое. Да, голова вот-вот лопнет от планов сотрудничества с дюжиной самых разных особ на предмет дальнейших исследований самых разных подробностей эпоса, да, я уже который день безуспешно стараюсь забыть о том, что всех обещанных статей чисто физически написать не смогу, однако вполне согласна на сем и остановиться, не гонясь за скандальной славой.

Об этом мы и беседовали с гранмамá нынешним вечером, ближе к концу бала. (Кстати, разве пожилым дамам не положено ложиться пораньше? Выносливости у нее – будто у альбатроса.)

– Погоня за скандальной славой редко заканчивается чем-то хорошим, – в обычной сухой манере сказала она, устроившись со мной рядом, на перилах террасы. – Те, кто ее ищет, как правило, в результате выглядят крайне жалко.

– Я за нею и не гналась, – возразила я, хотя сама же первой воспользовалась этим словом. – Она сама меня отыскала.

Света на террасе было вполне достаточно, и я смогла разглядеть, как на ее морщинистом лице заиграла улыбка.

– Да. Так в жизни обычно и происходит.

– Может, если уехать на годик-другой в Йелань, слухи утихнут? – со вздохом сказала я. – Кудшайн говорит, наши зимы вполне терпимы, но летом здесь сущее пекло… Однако мне еще предстоит множество выступлений, а Кора хочет побродить по центральной Антиопе и поглядеть, не удастся ли нам доказать, что аневраи считали местом сотворения мира гору Дежне, и к тому же… короче говоря, ни одной из возможностей упускать не хочу!

– Так ведь решение вовсе не обязательно принимать сегодня, – весьма рассудительно заметила гранмамá.

Наверное, у нее с рождения дар делать сложное проще.

– Уж это точно, – согласилась я. – Я вполне могу остаться здесь, или отправиться в центральную Антиопу, а после, если станет совсем невмоготу, сбежать в Йелань, под крыло к Кудшайну. Или заняться чем-то совсем иным.

На это гранмамá не сказала ни слова. Взглянув на нее, я заметила в ее глазах нежные озорные искорки и поняла: чего-то она не договаривает. А поскольку то была гранмамá , никогда не стеснявшаяся высказывать мысли вслух, мне сразу же сделалось ясно: молчит она лишь из желания, чтоб я обо всем догадалась сама.

Посему я обдумала наш разговор заново. Куча возможностей, открывшихся передо мной после публикации перевода… Нежелание ничего упустить…

Желание! Собственные желания – вот в чем дело!

– А-а, – протянула я.

Гранмамá одобрительно кивнула:

– Да, Одри. Я очень рада, что теперь ты понимаешь меня куда лучше. Но более всего желаю тебе не этого.

Значит, вопрос не в том, как поступила бы на моем месте гранмамá . Или папá, или любой другой из родных.

Он в другом: как поступлю я сама?

– Не завидую я тебе, – задумчиво проговорила гранмамá. – О, в некоторых отношениях – наверное, даже очень: вернуть себе все силы молодости, да еще сейчас, когда путешествовать по всему миру намного легче, было бы просто чудесно. Разумеется, перед тобой тоже хватает преград, но, по крайней мере, часть их мне в свое время далась куда тяжелее. Однако мне не пришлось взрослеть, неся на плечах лишний груз в виде целой семьи.

– Я вовсе не считаю тебя лишним грузом, – возразила я.

– Мы изо всех сил старались им не оказаться. Но с Лоттой вышло намного проще: ее жизненные стремления ничуть не похожи на наши. А вот ты предпочла заняться наукой, и тут мы – хочешь не хочешь – сделались для тебя эталоном, высотой, на которую нужно равняться. Будь у меня больше детей, твоя доля этого груза могла бы стать легче, но жизнь, увы, распорядилась иначе, и весь он достался тебе одной.

Стать достойной продолжательницей славного рода… Похоже, придется, даже если никто из Кэмхерстов или Трентов больше ничем не прославится.

Однако руки мне развязал вовсе не наш эпос, не слава одной из его переводчиков, как бы все это ни выглядело со стороны. Дело обстоит именно так, как я и писала Лотте несколько месяцев тому назад, насчет ее бегства от нас в объятия высшего света. На самом деле родными друг другу нас делают не опубликованные труды и не заслуженные почести, а общее обыкновение отыскивать для себя материи, к коим не безразличен, и отдаваться им без остатка, погружаться в них с головой. Я всегда наслаждалась языкознанием, но лишь после всей этой истории поняла, каково это – с безупречной, абсолютной уверенностью знать, как поступит, как будет жить дальше не кто-нибудь, а я, Одри Кэмхерст.

Правда уверенность эта то появляется, то исчезает. По-моему, постоянно ее не испытывает даже гранмамá: ведь и у нее наверняка случаются дни, когда она, просыпаясь поутру, не знает, что делать. Однако это не страшно. Чего-чего, а возможностей у меня в данный момент по горло, и за какую из них ухватиться, я, немного подумав, разберусь без труда.