Яцек Комуда - Якса. Царство железных слез [сборник litres]

– Эй! – сказала она. – А ты выкарабкался, парень.

Юношич взглянул вокруг, но ничего не ответил. Синяки и правда уже сошли, шрамы заросли, а ребра, к счастью, сломаны не были. По крайней мере так утверждал овчар из аула, которого Тормас прислал в приступе милосердия и доброты, наверняка за хорошо собранную дань.

– Ничего не скажешь? Жуть, какой ты мрачный.

Он молча кивнул и пошел, отвернувшись, потому что, честно говоря, просто не знал, что сказать.

– Эй, не отворачивайся, когда я с тобой говорю! – пригрозила она. – Я все расскажу отцу и…

Он только ускорил шаг.

– Невольник! – крикнула она. – Стой! Кто ты такой?! Лендич – раб хунгурский!

Юношич остановился и обернулся. Посмотрел на нее – вот она, злая, лихо сидит в седле, вертит в руках кнут.

– Да кричи ты хоть так, чтобы эхо отражалось от Круга Гор, – сказал он, – я все равно не стану тебя слушать. Хочешь – возьми своих братьев, пусть они меня зарубят, растопчут лошадьми, но я все равно не стану бить тебе челом. Я свободный человек.

Она размахнулась кнутом. Медленно и не слишком-то сильно – он ее опередил. Когда кнут падал на него, развертываясь, он протянул руку, позволив нагайке окрутиться вокруг запястья.

И потом – дернул.

Она такого не ожидала. Вылетела из седла; с коротким криком упала в песок и пыль дороги, перекатилась на спину, лежала, не говоря ни слова.

Юношич стоял с колотящимся сердцем. Сам не знал, что с ним происходит, а прежде всего – что делать: убегать или, может, помочь ей? В голове промелькнуло: если с ней что случится, Тормас не простит этого ни ему, ни селу, а особенно – отцу. Он медленно подошел, наклоняясь, испуганный, протянул руку и…

Она вдруг рванулась, вскочила, хватая его за шею, притянула, пока он не свалился на нее боком, почувствовав ее тело под мягким, обшитым мехом кафтаном; твердый, тугой лук врезался ему в правый бок.

Хунгурка притянула его ближе, поцеловала в щеку. Отпустила и… засмеялась! Смеялась все громче, а веселость ее пугала Юношича больше, чем свист нагайки. Он вскочил, вырвался из ее рук.

– Куда?! – крикнула она. – Останься! Юношич!

Не слушая ее, он развернулся и сбежал между плетней Дубна, спотыкаясь о корни и камни, поскольку мчался, словно обезумев, не оглядываясь.

– Что ты наделал? Что натворил? – почти кричал володарь на Юношича. – Зачем ты зацепил дочку багадыра? Свалил с коня?

– Не я, она первая, – проворчал Юношич. – Ничего тут не поделаешь, если вы верите псам из степей больше, чем собственному сыну.

– Она жаловалась на тебя Тормасу!

– Да-а? И что говорила? Что я на нее напал? Пусть ищет себе жеребчика из своего табуна.

– Что ты тут придумываешь?

– Это она на меня напала. Проклятая! Унизила, рабом назвала! То, что палатин приказал нам принимать зимой этих шавок, не означает, что они могут приказывать нам, словно господа смердам!

– Молчи! Твой глупый бунт стоил нам двух лучших овец и три гривны железа, чтобы успокоить Тормаса!

– Если ты трус, то предпочтешь бить челом и платить вместо того, чтобы сражаться!

– И с кем мне, дурень, сражаться? С целым аулом? С ордой? С каганом? Одному, потому что эти глупые кметы уже позабыли, с какого конца нужно держать копье?!

– Если бы ты только попытался. Один-единственный раз! Ты сам когда-то говорил: мы лендичи из Старшей Лендии. Мы не преклоняем коленей!

– Выплюни эти слова, или я откажусь от тебя как от сына! – крикнул Воян. – Посмотри-ка сюда, молокосос! Посмотри на мою гордость и честь!

Одним движением он сбросил со спины плащ, так резко, что сломалась и полетела в грязь и навоз застежка. Дернул обшитый тесьмой край рубахи, задрал ее. И вдруг открыл на теле то, чего сын его никогда не видел, что отец тщательно прятал от мира. Белесый шрам, пересекающий бок чуть повыше бедра.

– Я тоже был на Рябом поле, – прохрипел он. – Вместе с другими, мелкий володарь в свите лендийского рыцаря. Не посвященный в рыцари оруженосец. И я тоже не преклонял колени. Видел поражение больших господ, жупанов и палатинов. Смерть короля Лазаря, который не желал бить челом перед каганом. И который потерял королевство. Все, что собрали предки: Старшую и Младшую Лендию, Дреговию, Монтанию, Подгорицу. Все, что имел, чем он владел, что было его наследием.

– По крайней мере, он умер как мужчина!

– Иди-ка сюда, мой муж и рыцарь! – в ярости крикнул володарь. Одним движением схватил сына за длинные темные волосы, дернул, потянул за собой, как неверную девицу. Юношич застонал, а старик поволок его под хату, под низко спускающуюся стреху из серой соломы.

– Смотри, что я все это время хранил и каков я трус, – процедил отец, сунул руку в солому, ухватил что-то и вынул длинный, завернутый в льняную тряпку предмет. Развернул, и перед глазами сына предстал… железный продолговатый треугольник, деревянная, обтянутая кожей рукоять, короткая, простая гарда и кусок клинка.

Меч! Праотец! Меч в руке Вояна, трусливого володаря, прислуживающего хунгурам всякий день! Юношич оторопел, поскольку не думал даже, что нечто такое есть у них, спрятанное в стрехе…

– Почему ты его не вынешь?! – крикнул он. – Почему не поубиваешь хунгуров? Ты трус, ты…

Одним движением отец перебросил меч в левую и ударил сына по лицу. Вернее – хотел ударить: Юношич оказался быстрее. Заблокировал удар в воздухе и сам влупил кулаком. Целился в отца, противу законов божьих и человеческих. Сперва в плечо, потом в бок, прямо в старую рану, которую родитель скрывал столько лет от мира.

Володарь пал со стоном на колени. Но не ответил, смотрел только на сына, а в глазах его блестели слезы.

– Юно, что ты… зачем? – пробормотал он.

Юношич молча глядел на него, омертвев. Сердце колотилось, лицо было перекошено. Улыбка искривила губы.

– Баба, баба, женка, а не муж, – процедил он чужие слова. Развернулся и ушел, весь трясясь. «Что я сделал? – спрашивал себя. – Зачем? Эх, зачем же?»

Ответа он искал на лугах за селом, в лесу, по которому кружил без цели и воли.

Позади него, на подворье, Воян развернул до конца льняной сверток, вынул оружие, за которое хунгуры топтали свободных живьем или разрывали лошадьми, а рыцарям отрубали правую руку, которую те святотатственно подняли на великую орду и кагана. Меч был сломан в половине. Выщербленный, бесполезный. Он долго обнимал меч, как величайшее сокровище, прижимал к груди, словно последнюю память о лучшей, более достойной жизни.

– Волост требует больше благородной крови, – прошипел, перегнувшись через плетень, Хамжа.

– Он говорил тебе? Когда?

– Когда только хотел. Я слышу его в лесной воде, в шуме деревьев и ветра. Нынче вечером ты пойдешь с нами принести жертву.

– Не хватает крови и баранины? Вашей, холопской?