Евгения Сафонова - Кукольная королева [litres]

Без крыльев ты – человек…

– За что, Арон?

Ветер дарит свободу. Ветер дарит забытье.

Ветер дарит забвение – человеческого…

– За что мама? За что Лив? Почему – я?

Он смотрел на неё, не отвечая.

– Я не знаю, что проще. Думать, что меня наказали, потому что я не очень хороший человек, или поверить тебе – и понять, что наказать могут ни за что. – Она почти рассмеялась. – Почему нас ненавидят, Арон? Ненавидят… оборотней? Наше проклятие… это же не проклятие, а дар. Только кто-то обращает его в проклятие, а кто-то нет.

– Люди не любят тех, кто отличается от них.

– Мы не виноваты в том, что мы другие!

– Я знаю, Таша. Я знаю.

– Тогда за что, Арон? За что нас травят, как допускают всё это? Как допускают… то, что происходит сейчас?

Он молчал.

– Я всегда искала ответ. Я почти нашла его. Я решила, мой отец… тот, кого я долго считала отцом… заслужил это. Я решила, Бьорки заслужили это. Все, кроме мамы, потому она и спаслась. Она же хорошая, ей не за что было умирать. Я никогда не говорила ей этого, потому что знала, что она мне этого не простит. Это было ужасно, но я решила так. Но что сделала мама, чтобы заслужить такую смерть? Что сделала Лив, чтобы проснуться сиротой? Что я сделала? – лихорадочный шёпот глотал окончания слов. – Льос, Богиня-мать. Так говорят, верно? Так скажи мне, Арон, какая мать допустит такое? Войны, убийства, кровь… смерть. Она могла создать идеальный мир, мир, где не было бы боли, смерти, горя, болезни, бедности. А она дала нам это. Почему?

Ответь мне, думала Таша, переводя дыхание, глядя на дэя почти с мольбой . Пожалуйста, Арон. Ответь на то, что до тебя я никогда и никого не решалась спросить.

Ты можешь ответить, я знаю.

Ты ведь, похоже, можешь почти всё…

– Нам подарили мир. Нам подарили жизнь. И нам подарили свободу воли. Что дальше делать с нашим миром и нашими жизнями, решаем мы. Только мы. – Голос дэя был тих и нетороплив, словно взвешивал каждое слово. – Любящая мать не станет держать ребёнка в клетке. Она расскажет ему, где добро и где зло. Где грань между ними. Что делать можно, а что против морали и совести. Она расскажет ему это – и выпустит на волю, и не будет карать за малейший проступок, ибо дети учатся на своих ошибках и взрослеют – через них. И ошибки часто сопровождает боль, не только для нас самих. Как ребёнок распорядится дарованной ему свободой – будет ли раз за разом оступаться и расшибать лоб в кровь, или пойдёт другой дорогой, или решит внимательнее смотреть под ноги… это зависит только от него.

– Но какая мать останется в стороне, если увидит, что её ребёнку причиняют боль? Беспричинно, безнаказанно, ни за что? Почему она позволила, чтобы с нами случилось такое? Не препятствовала…

– Потому что тот, кто сотворил это с вами, тоже её дитя. Ребёнок, который когда-то оступился и не захотел подняться. Он падает, падает в пропасть… но рано или поздно он достигнет дна, Таша. За все наши дела, большие и маленькие, хорошие и плохие, рано или поздно следует воздаяни…

– Нет!

Крик пронзил ночь, отдавшись в скалах почти птичьим эхом.

– Оправдания, слова, одни треклятые пустые слова! – Таша вскочила на ноги, крича, уже не пытаясь сдерживаться. – Лучше считать, что её нет вовсе, чем притягивать за уши глупые оправдания! Я не хочу, Арон, не хочу молиться, не хочу верить в того, кого не могу любить, не могу уважать, не могу понять и простить! Мама… мама не верила, и я… не хочу, не хочу, не…

Слова колким комом застыли в горле.

Камень больно стукнул коленки, когда Таша упала, не устояв на ослабевших ногах. Скрючилась, уткнув лицо в ладони, судорожно дыша, глотая крик – чувствуя, как бережные руки легко касаются её плеч.

Следующее, что она поняла – что уткнулась лбом в чёрную накидку, прижалась к дэю и плачет; плачет, тонко всхлипывая, и слёзы расчерчивают её щёки прохладным огнём.

– Тише. Тише. – Арон не покачивал её, не гладил по волосам. Просто обнимал. – Да, порой трудно верить в божье милосердие. Я знаю. Но ещё труднее жить без веры.

Его голос был уверенным, словно тихий шёпот живящего весеннего дождя, словно слова касались не слуха, но сразу сердца.

– Знаешь… верить ведь можно и не в богов.

Подобное изречение из уст служителя Пресветлой помогло Таше на миг забыть о плаче.

– А во что?..

– В добро. В чудеса. В свет. В хорошее. В это ты веришь – даже сейчас, я знаю. Ты верила, что сможешь спасти сестру. Ты веришь, что Лив проснётся. Ты веришь, что мы победим. – Когда вместо очередного всхлипа последовала тишина, дэй убрал с её лица растрёпанные пряди, липнущие к мокрым щекам. – Плачь. Плачь за всё, с чем не можешь смириться, за всех, кого потеряла, за всех, с кем рассталась. Плачь – а потом улыбнись. И вспомни, что всё обязательно будет хорошо.

Когда Таша подняла глаза, посмотрев на него, губы её ещё дрожали.

– Арон…

– Да?

– Спасибо.

– За что?

– Что ты есть. Что встретился мне. Что пошёл со мной. – Пальцы комкали чёрную накидку, цепляясь за скользкий шёлк так, будто от этого зависела её жизнь. – Без тебя… я бы пропала, попалась убийцам, кэнам, «хозяину» этому… а я боялась, что ты не такой, каким кажешься, а о том, чем тебе ради меня жертвовать приходится, даже… даже не…

Ткань фортэньи впитала можжевеловый дым, но она различала и другой запах. Арон пах ладаном, церковным воском, вереском, шалфеем и немножко – лавандой. Спокойно. Медово. Чуточку горько.

Вспомнился совсем другой запах – тяжёлый, хмельной, щипавший ноздри и глаза, когда ей хотелось плакать.

…маленькая девочка выбегает в коридор, навстречу шагам того, кто даже в день рождения дочери задержался за кружкой соседского пива. Сбивчиво извиняется, что не дождалась, что праздничный ужин прошёл без него, тянет за рукава на кухню, где ждёт лучший кусок пирога, с трудом отбитый у Гаста – но хмурый взгляд скользит по лицу, не видя его, и руку вырывают из пальцев, чтобы отодвинуть дочь с дороги…

…маленькая девочка почти визжит, колотясь в дверь запертой кладовки, пока удушливый мрак заливается в горло и лёгкие. Снаружи кричат мама и тот, кто зовётся её отцом – он орёт что-то о глупой блажи, что не надо нянчиться с избалованной соплячкой и баловать её зажжёнными лампами, что нет ничего страшного в этой грёбаной темноте, что сейчас она в этом убедится…

…маленькая девочка хвастается хорошей оценкой, чтобы в очередной раз удостоиться равнодушного кивка; маленькая девочка съёживается, когда на неё замахиваются за разбитую кружку; маленькая девочка недоумённо спрашивает у мамы, откуда на её руках синяки…

Многое Таша поняла только позже. Повзрослев. Одной из этих вещей было осознание, что она зачем-то раз за разом продолжала ждать защиты, утешения и любви от того, кто никогда и ничего ей не давал. Никогда бы не дал. И это не могли изменить ни хорошие оценки, ни примерное поведение, ни заботливо оставленный кусок пирога с вишенкой на посахаренной корке (самый вкусный), ни любые другие способы, которыми маленькая девочка могла и надеялась выслужить отцовскую любовь.