Руслан Галеев - Трансгалактический Моджо-тайп

Айк Солес открывает своей сморщенной мордой дверь из коридора в кают-компанию, и замирает, увидев меня. Вообще-то, Слон уже представил нас друг-другу, но судя по виду, Айк еще не решил, стоит ли мне доверять. У меня мелькает странная мысль, что смерть в глубоком космосе от клыков ротвейлера – поистине феерическое событие. Но я еще не закончил репортаж, аванс за который уже потратил, и потому не имел права на любую, даже самую феерическую смерть. Потому что мой редактор, опасный парень по имени Кочо Марильос, припрется за мной на тот свет, и все муки ада покажутся мне детским утренником по сравнению с его гневом, и я таки вынужден буду написать проклятые статьи, даже и сидя в адском котле.

– Хороший песик, – говорю я.

– Мнуфр, – отвечает Айк Собес и с оглушительным грохотом валится на бок.

Из кабины высовывается всклокоченная шевелюра Слона. Он подозрительно оглядывается и спрашивает:

– Айк тебе досаждает?

– Нет. Мы ведем интересную беседу. Я решил начать интервью с него.

– Ладно, – Слон убирается к себе в рубку, но тут же выглядывает снова, – только это, Том… Если будешь общаться с попугаями, не верь ни одному слову.

– Они то же самое про тебя сказали.

– Проклятые республиканцы…

Д.Б.: Я участвовал в избирательной компании Линдона Брукхеймера. Прикинь?

Т.Х.: Сколько же тебе лет, Слон? Ты выглядишь не на много старше меня.

Д.Б.: Да, но и ты не выглядишь особенно молодым.

Т.Х.: Туше. Я тогда учился на втором курсе на Бета-Массачусетс! Славные деньки.

Д.Б.: Точно. Я был важной шишкой в той компании, Том, может даже самой важной. От меня многое зависело.

Т.Х.: Серьезно? Ты не похож на политика.

Д.Б.: А я и не был политиком. Я отвечал за то, чтобы в баре никогда не заканчивалась выпивка.

Мы смеемся в два голоса, и ротвейлер Айк беспокойно стучит хвостом по полу.

Т.Х.: Как тебя занесло в штаб к этому парню?

Д.Б.: Ну, я реально верил, что у него может получиться. По другую сторону был Ян Кшешинский, эта дерьмовая смесь Никсона и Путина. Мне казалось важным сделать хоть что-то, чтобы этот садист в дорогом костюме не выиграл выборы.

Т.Х.: У вас почти не было шансов. Все это понимали с самого начала.

Д.Б.: Да… Но мой бар всегда был забит под завязку. Я то и дело гонял на своем байке к оптовикам. Финансирование у нас было так себе. Иногда я даже платил из собственного кармана. Но я не жалею. Мы крепко потрепали нервы этим консервативным трупоедам.

Т.Х.: У Брукхеймера был неплохой старт. Но за Кшешинским стоял ВПК, промышленники, консервативный блок, республиканцы, и еще целая куча дерьма.

Д.Б.: Точно. Мы мотались по всей вселенной, и в основном на нас смотрели, как на идиотов. Потому что Линдон говорил довольно неудобные вещи, а Кшешинский только то, что от него хотели услышать. Кшешинский понимал, что не станет выполнять обещания. А Брукхеймер был идеалистом. Не идеальным парнем, но идеалистом. И поэтому говорил правду. И это было то, что требовалось обществу. Просто само общество не желало этого признавать. Кшешинский говорил что-то типа: «Да, мы по уши в дерьме, но это ничего не значит. У нас все хорошо, и зачем тогда что-то менять? Давайте укреплять дерьмо, давайте делать его комфортным!» А Брукхеймер говорил: «Вашу мать, сколько не укрепляй дерьмо, оно все равно останется дерьмом!» Людям это не нравилось.

Т.Х.: Кшешинский его разгромил.

Д.Б.: Люди его разгромили. Самые обычные парни и девчонки, из тех, что утром идут на работу, а каждый вечер отдыхают в одном и том же баре. Хорошие в массе своей люди. Просто… они не любят менять привычки, даже если это необходимо. Рак легких – не повод бросить курить. И они выбрали Кшешинского. Причем – честно. Я все это видел своими глазами, и что бы там ни говорили, Кшешинский был легитимным президентом.

Т.Х.: Это… разочаровывает. Я имею в виду – разочарование в людях.

Д.Б.: Ну, немного. А с другой стороны – почему? У этих ребят слишком близкий горизонт. Они недостаточно образованы, таково общество в целом. Менять надо было не людей, а всю эту систему. Учить. И сейчас это происходит. С тех пор, как вырвали табурет из-под задницы Кшешинского, и происходит.

Т.Х.: А потом? После кампании?

Д.Б.: Потом чего только не было. Работал звукотехником, настройщиком гитар, сборщиком сцены, электриком, оператором дронов освещения… ну и – разведка. Вообще-то, всегда хотел стать космонавтом.

Т.Х.: И как это случилось?

Д.Б.: Просто… полетел. Подумал, чего ждать-то? Хочешь – лети. И полетел. Здесь нет президентов. Консерватизм, реакционизм, вся эта байда тут теряет значение. К тому же, я снова занят важным делом. Знаешь… у меня, наверное, по-другому уже и не получится. Я из тех людей, кто слишком долго жил на пике кризиса.

Т.Х.: Тогда бы целое поколение должно было выйти в космос.

Д.Б.: Да! И я не понимаю, почему они еще не здесь!

Т.Х.: Давай начнем интервью с этого?

Д.Б.: Да, можно.

Т.Х.: Итак, ты помнишь тот день, когда первый раз услышал о Дальней Разведке?

Абигейл строго запретила мне появляться в порту до тех пор, пока она не уберется с планеты. Мы прощаемся на пороге нашего номера, и после долгого поцелуя я сам себе напоминаю ротвейлера Айка Солеса. Я не знаю, можно ли доверять реальности, столь бесчеловечно обошедшейся со мною, и вздыхаю точь-в-точь, как пес Слона. Хлопок двери мне в свидетели, большего реалиста, чем я, отыскать трудно. Даже в самых красочных трипах под салазарином я понимал, что это только галлюцинации. Я знал, что реальность не так совершенна, но не желал обманывать самого себя. И вот я лежу в пустом номере, пялюсь в потолок, и не имею ничего против толики целительного обмана.

Часы снова грохочут в коридоре. Может быть, в них что-то сломалось? Разве не должна эта махина работать на создание атмосферы уюта? Так какого дьявола они громыхают, словно кулаки крестьян в ворота доктора Франкенштейна?

Я встаю, наливаю себе полстакана «Шарпа», опрокидываю одним глотком и плетусь в кабинет. Когда не хочется ничего, совместимого с жизнью, надо просто заставить себя работать. И тогда любая мелочь за пределами трудового пространства будет казаться прекрасной. Я решил, что буду работать до тех пор, пока грохот часов не начнет казаться мне музыкой айнур.

Я снова распахнул жалюзи, и замер, пораженный ослепительным закатом. Огромное солнце Джетро-Талла искусно балансировало на лезвии горизонта. В небе парили десятки туристических авиеток и дирижабли. А небо исходило такой психоделией, что немногочисленные облака самопроизвольно собирались в портрет Джимми Хендрикса. Такая весточка из прошлого, дружеский кивок от юности, дескать, держись, и реальность может быть прекрасной. Я салютую небу пустым стаканом и отправляюсь в добровольную ссылку за огромный письменный стол. Три проходимца понимающе глядят на меня со стены, упираясь спинами точно в такой же закат.