Руслан Галеев - Трансгалактический Моджо-тайп

Я не люблю портовую суету. Она преисполнена скрытой угрозы. В лучшем случае тебе отдавят ногу, в худшем – подбросят наркотики. Моя тщательно лелеемая паранойя в портовых помещениях начинает выплясывать такую лизергинку, что служебные системы сканирования зависают и принимаются биться в судорогах. Поэтому я всегда путешествую налегке. Никаких сумок! Так просто меня не возьмешь! Я человек неприхотливый, все необходимое для жизни могу купить практически на любой планете. Вот и теперь на мне шорты, гавайская рубашка и сувенирный пробковый шлем, а так же очки, чтобы никто не замечал моих испуганно бегающих глаз. Приходится быть на стороже, я слишком часто нарушал закон, и теперь закон так и норовит нарушить границы моего личного пространства. Но я, кажется, все предусмотрел. На моей гавайской рубашке нет карманов, а карманы на шортах я тщательно зашил. Проклятым копам не удастся подбросить мне ничего компрометирующего.

– Мистер Хант!

Голос идет откуда-то справа, я поворачиваю влево и пытаюсь смешаться с толпой.

– Мистер Хант!

Огромный, как чемодан провинциала фараон таранит толпу и преграждает мне дорогу.

– Мистер Хант, я бегаю за вами по всей планете!

Вот черт, что же на этот раз? Встреча с мафиози, марихуана около бассейна? Или все-таки та статья про фашистов в полицейской форме с планеты «Оззи», которую я тиснул под псевдонимом Руанды Дюнкерка?

– Мистер Хант, – красноликий коп тяжело отдувается и исходит темными кругами под мышками, – у моего старшего сынишки сегодня день рождения. Восемнадцать лет. Совершеннолетие. И он ваш поклонник. Не могли бы вы подписать для него вот это…

Коп протягивает мне самопальный файло-блок со сборником моих статей. От неожиданности я послушно ставлю автограф и пишу какие-то банальности в духе «с наилучшими пожеланиями и бла-бла-бла». Рассыпающийся в благодарностях коп теряется в толпе. А я долго стою, глядя в пространство и пытаясь свыкнуться с тем, что произошедшее – уже данность и ничего не изменить.

Впервые за долгое время догоняющий меня коп обратился ко мне не со словами заученной «миранды» или оскорблениями. Мало того, он смотрел на меня не как на преступника и даже не как на потенциального преступника, а как на какую-то долбанную звезду, кумира сына, селебрити. Типа старлетки с заставки консольного канала. Что это, неужели старость? Но я ведь дал себе еще один год! И неужели мой первый звоночек оказался одет в форму копа? Господи, ну на твой-то авторитет я никогда не покушался, так за что мне это?

Если первая избирательная компания Кшешинского вызывала страх у всех здравомыслящих людей (студиозы не в счет, болезнь здравого смысла им неведома), то вторая компания – вызывала исключительно отвращение. И даже не к самому Кшешинскому. Будем откровенны, он оказался нарисованным монстром. Кшешинский не только не сумел выполнить предвыборное обещание «сохранить выбранный курс фрегата человечества» (почему плохих спичрайтеров не сжигают на площадях при большом скоплении народа?). Общеколониальный финансовый кризис, несколько этнических и даже один межпланетный конфликт мне в свидетели – это правда. Он, конечно, сумел навести ужас на своих оппонентов и огромную часть населения вселенной. Но так же и вызвал лютую злобу, от которой эта самая вселенная закипела. Точнее, самая прогрессивная, активная и чувствительная ее часть – молодость. Мирная и далекая от политики субкультура типпи мутировала в собственную противоположность, обратившись агрессивной и циничной уличной силой. Студенческие демонстрации, названные так с легкой руки потерявшего репортёрский нюх Сержа Мармота, были именно демонстрациями типпи, многие из которых еще и или уже не являлись студентами.

Будем откровенны, Ян Кшешинский сделал все возможное, чтобы подтвердить правоту Линдона Брукхеймера – у общества назрели прямо-таки вулканические прыщи проблем, которые в правление Кшешинского превратились в гниющие раны, отторгающие плоть, знания и умение ловить нормальный кайф. После его второго явления кайф стали ловить не в любви, а в гневе. Для понимания этого даже трезвомыслящим быть не требовалось. Когда беда лупит тебя лопатой по лбу, совершенно не важно, дальнозоркость у тебя или близорукость. Потому что шишки на лбу болят одинаково и у тех, и других.

К сожалению, подкошенный инсультом Брукхеймер два года как удалился в буддийский монастырь на Дзетта-Харрисоне. А единственным кандидатом, которого смогла выдавить из себя так называемая объединенная оппозиция, оказался дуболом Хатски, который разве что кожаный плащ не одевал и не зиговал со сцены. Вот и получалось, что людям надлежало выбирать между никсонопутианцем Кшешинским и фашистом Хатски. На самом деле, разумеется, все было сложнее, и оппозиция попыталась оседлать модную фишку о появлении сильного человека, но Хатски не справился с этим и быстро откатил назад, быстро разучившись говорить, не щелкая каблуками. Это была не та сила, о которой мечтали люди. Когда оппозиционный блок понял, что натворил, было уже поздно. Сменивший Хатски Нэви Свэмп, конечно, со временем вернул утраченные позиции демократов, но заслуга в этом принадлежит не ему и его соратникам, а исключительно идиотизму администрации Кшешинского, совершавшей одну ошибку за другой. Нэви был неплохим малым, но он не был звездой.

Явка избирателей была самой низкой с тех пор, как люди покинул Землю. Чему немало поспособствовало то, что несколько избирательных участков разнесли вчерашние пацифисты, один даже сожгли. А на одном из участков планеты Беркли, на тот момент – коммерческом центре сообщества колоний – при подсчете голосов был обнаружен файл бюллетеня, на котором кто-то вместо шифр-метки поместил ярко-красные надписи «ненависть» и «Кшешинский – хуй». Грустный, не смешной цирк. Некоторых клоунов расстреливали и за меньшее. Тогда казалось, что мир катится в бездну. Я только-только окончил университет и думал, чем заняться. О журналистике я даже не мечтал, хотя именно мои статьи в блоге, посвященном той кампании и привели меня к тому, чем я стал.

Я впервые следил за предвыборной гонкой, в страхе размышляя, кого же человечество огребет по ее завершению: ботоксного грызуна, обложившегося секретными службами, как жук дерьмом, или разъяренного гризли-неофашиста на амфетаминах. Тогда же, помимо прочего, как и любой слабый человек, Кшешинский начал активно и едва ли не наугад применять доставшуюся ему силу, стреляя по людям утяжеленными резиновыми пулями, перераспределяя финансы в пользу полицейских, брызгая слюной на экраны консолей и арестовывая оппозиционеров. В мир снова ворвалось словосочетание «политический заключенный». Проблема Кшешинского, видимо, лежала где-то глубоко в прошлом, возможно, с ним плохо поступали в детстве. И главной бедой общества было не то, что он слаб, а то, что совершенно не умел быть сильным, хотя и создавал образ мачо.