Олег Нестеренко - Рыцарь и ведьма [litres]

– А вы чего ждали? Хороводов вокруг черного козла? Между прочим, испытание ждет и тебя, София Верна. Твое первое настоящее испытание магией.

Улыбка угасла на лице девушки, как ни пыталась София сохранить бодрый вид. Больше она не была посторонним зрителем, теперь это все касалось ее. Хоть бы ей предстояла сокровенная духовная работа, а не проверка огнем, или водой, или железом. Саския что-то сказала, но София не поняла, слишком поглощенная худшими из своих предчувствий. Ноги сделались мягкими и ненадежными, потому что всю оставшуюся в организме твердость девушка сосредоточила в голосе:

– Что мне нужно будет делать?

– Сесть для начала. Да вот сюда, прямо на камень. А теперь прислушайся к себе.

София выдохнула, садясь. По крайней мере, от нее не требовалось выносить какие-то жестокости. Почему бы и не прислушаться к себе, раз уж попросили? Прямой опасности в этом не было. Правда, вслушиваться в себя оказалось не так-то просто. Девушка закрыла глаза, но внутри было тихо до гулкости, будто все чувства пугливо замерли, стоило только направить на них внимание. Гораздо явственнее давал о себе знать размеренный шорох прибоя, говоривший от лица всех сил природы, которым нет дела до ничтожных человеческих страхов. Набегающая волна вскипала раз за разом, уволакивая за собой с поверхности пляжа пригоршни отполированных камешков. В этом неумолчном шуме то терялись, то снова отыскивались нежные голоса флейт и колючий струнный перебор. Девушка и забыла про музыку, а она продолжала звучать все это время. Так бывает с запахами в твоем доме, к которым настолько привыкаешь, что перестаешь замечать, а замечаешь тогда только, когда заходишь с уличного воздуха.

София почувствовала и еще что-то. Нечто, доступное лишь длительному и пристальному наблюдению, – настолько степенное и разреженное во времени, как нарастание мха на камне или обновление луны, что в каждый отдельно взятый момент казалось, что не происходит ничего. Но, начав растворяться в сигналах внешнего мира, девушка уже не могла не различать самый глубинный из них, самый замедленный – предназначенный не для ушей даже, а для каких-то потайных и, возможно, не вполне физических мембран.

Этим сигналом было биение исполинского драконьего сердца, дремлющего, но живого, камертоном отсчитывающего ход старения земли. Остров действительно был живым созданием, рожденным из огня и лавы задолго до нынешней измельчавшей эпохи, и то, что дракон спал, а не умер, наводило на мысль, что его час когда-то снова придет. И задуют раскаленные ветры, и обымется земля пламенем, и уцелеют только самые прилежные из огненных ведьм.

София зажмурила и без того закрытые глаза. Голова кружилась от огромности времени и пространства, начинавшихся сразу за пределами ее существа. А вернее, самые эти пределы то ли исчезли, то ли отодвинулись куда-то вдаль от ее мышц, кожи и даже волосков на коже. Границ не стало, расстояний не стало. Саския и Валерия стояли рядом, но это «рядом» не имело смысла, потому что обе девушки имели к Софии такое же отношение, как ее собственные плечи или руки, и втроем даже без помощи прикосновения они принадлежали друг другу больше, чем принадлежат друг другу любовники, что, слившись бедрами и ртами, стремятся преодолеть свою разделенность на два разных тела, несмотря на то что им никогда не достичь той степени страсти, любовного голода, что сольет два тела в одно. Тело вообще перестало играть роль в ощущении себя или других. Больше не было никакой себя и никаких других – была лишь непрерывность, простиравшаяся, похоже, на весь Шалавник и на всех, кто был в нем. А может, и еще далее.

Она почувствовала, как из-за сплошного грозового занавеса доносится медитативное безмолвие звезд, а волосы ее приподнялись на затылке, наэлектризованные еще не рожденной молнией. Только был ли это ее затылок? София очень хотела понять, был ли это ее затылок. Это стало прямо-таки навязчивым беспокойством. Пускай сейчас она и была растворена во всем, но не для того же она населяла свое тело предыдущие двадцать четыре года и заботилась о нем как могла, чтобы взять и вот так безоглядно покинуть его. И все же понятие тела оставалось довольно смутным, как у подростка, который запинается просто оттого, что не привык еще к длине собственных ног, или у человека, который недавно потерял руку и все еще периодически полагается на нее, ловя какую-нибудь падающую со стола банку. Ладно, ладно. В конце концов, едва ли с ее физической оболочкой что-то случится. Тело посажено на камень, никуда оно не денется. Худшее, что может произойти, – ну, упадет оно. Может, получит пару ссадин. Лишь бы не подавиться языком, пока София осваивается в своей безграничности.

Было страшно. Девушка обнаружила, что не является ни сердцем, ни даже какой-нибудь важной частью этого нового слитного мира и что ведьмы на пляже продолжают ее в той же мере, в какой она сама продолжает их. Но что тогда осталось от нее самой? Осталось ли что-нибудь? Тут Софию обожгла шальная мысль: уж не умерла ли она? Может быть, поэтому ее и не покидает ощущение, что ее в отдельности как бы нет?

Было очень страшно. Но именно страх принес утешение. Ведь если бы от Софии ничего не осталось, то и чувствовать страх было бы некому. А ей было страшно. Ей. И это ей принадлежали все эти мысли, это она испытывала смятение, это она сомневалась, что все еще существует. Она, недоведьма. София Верна. «Cogito, ergo sum!» – вспомнила девушка из лекций по философии. Ну вот, это уже кое-что. По крайней мере, ее сознание в каком-то виде сохранилось. Колдовство Шалавника наткнулось на что-то неустранимое в ней, что-то, не подлежащее дальнейшему распаду. И, возможно, в этот момент ее тело, связь с которым была, казалось, потеряна, сжало кулаки. Возможно, в стиснутой ладони хрустнул бокал, и осколки впились в кожу.

– София, они, похоже, что-то подмешали в вино, – притронулась Саския к ее руке, и София почувствовала это прикосновение кожей подруги.

Ощущение было пронзительным в своей новизне. Но телесные впечатления уже мало занимали девушку. Важнее, несравненно важнее было разобраться с положением, в котором оказался ее разум. Если не сделать этого сейчас, пока София еще помнит, кто она такая или, во всяком случае, кем была, то ее чувство себя так и могло остаться не более чем сгустком страха и сомнения. В этом была та же безотлагательность, которая необходима, когда пытаешься восстановить события сна: не сделаешь этого сразу же, едва проснувшись, – и целый мир навсегда улетучится, оставив лишь призрак послевкусия на губах.

Так что же она знала о себе? Что ее зовут София. Что она где-то учится, хотя и неясно чему, – но это скорее вопрос к университету, чем к ее зыбкой памяти, сохранившей лишь общую картинку: размашисто исписанная тетрадь; стрельчатые окна, через которые видно парк и соседнее крыло здания; уходящие вниз ряды амфитеатра в учебной аудитории; лектор за кафедрой, отряхивающий пальцы от мела.