Олег Нестеренко - Рыцарь и ведьма [litres]

Что еще она знала? Что уже полгода Клод-Валентин морочит ее, то устраивая романтические сюрпризы вроде ужина на крыше, который он приготовил своими красивыми руками, то объявляя, что ему нужно разобраться в своих чувствах и что он прежде обжигался – это речь уже не о готовке, а о его предыдущей связи с роковой третьекурсницей из Атлеции, приехавшей в Лэ по программе студенческого обмена. Разумеется, до секса с К.-В. у Софии так и не дошло, если не считать одного костюмированного вечера, когда властелин ее сердца, будучи нетрезв и возбужден, преждевременно разрешился ей на платье. На ней был наряд средневековой королевы, а К.-В. был каким-то чуть ли не свинопасом. В общем, не совладал с юбками, кринолином и прочей чертовщиной. Так София и осталась неоскверненной, разве что пришлось потратиться на химчистку.

Потом ей вспомнился другой праздник – Рождество в школе, ей не было еще и десяти лет. Мальчик по имени Гарольд Коэгвенция разбил елочную игрушку, которую они расписывали с папой вечером накануне. Разбил, как ей показалось, нарочно. А ближе к середине праздника у Гарольда открылся понос, да так, что случилось это у всех на глазах. Репутация Гарольда в этой школе была предопределена, и родителям мальчика пришлось перевести сына в другое учебное заведение. София помнила, как смеялись все ребята – тем сильнее, чем строже на них шикали взрослые. А громче всех смеялась она сама. Ей даже показалось тогда, что бесчестье Гарольда напрямую вызвано ее обидой. А сейчас она вдруг поняла, что именно так и было. С недоведьмами шутки плохи. Ребенком она могла колдовать так, как не могла потом, когда повзрослела. Наверное, это и называется «перестать верить в чудеса».

Она вспоминала дальше. Вот ее восьмой день рождения: папа взял ее на концерт их любимой группы «Подверженные крайностям». Тогда ей досталось самое лучшее место – у папы на плечах, откуда она могла подпевать: «Из бытаго2рдостей привел меня Напла2ху». Ни кто такой Наплаху, ни что за такие бытагордости, – она бы не смогла объяснить; впрочем, незнание в ту пору не доставляло ей неудобств. Нет нужды говорить, что и сами «Подверженные» не знали ответов на эти интересные вопросы, да и не задавались ими, а пели как ни в чем не бывало: «Избыток гордости привел меня на плаху», – словно в восемь лет люди уже обязаны знать все эти слова.

Потом ей привиделась мама. Смуглая женщина, большие ласковые глаза цвета кофе. Она обнимает Софию до хруста косточек, но чувствует, что этого мало. Слишком мало, чтобы передать, как сильно она любит дочь. От захлестывающей ее нежности мама кусает изо всех сил, до боли, тонкую девчоночью руку. Обе смеются и плачут.

Вот только… Это не ее рука. И не ее мама. Свою маму София не помнила. Но на фотографиях – другое лицо. Это не ее воспоминание.

А значит, так же, как она вспомнила чью-то маму, другие ведьмы сейчас вспоминали и Гарольда Коэгвенцию, и «Подверженных крайностям», и Клода-Валентина.

Страшно ей уже не было. Кто угодно мог быть теперь Софией, и она могла быть кем угодно. Стоило ли цепляться за что-то столь незначительное, как память одного человека, даже если этот человек – ты?

Она отпустила себя.

Она была всем.

Ей открылось все…

В третий год по окончании Мировой Резни охота на ведьм достигла невиданного размаха. Жаровни, железы, веревки, страппадо, «дочь дворника», «водные процедуры» и что там еще; и, наконец, костры. Свежих, перепуганных девочек брали из их семей, лишали белья и волос и бросали в смрадный застенок, где их насиловали тюремщики и где пальцы ног им глодали крысы. Можно спятить еще до допроса. Но вот приходят следователь, майор, секретарь, доктора медицины и богословия, священник. Прочесть над заблудшей душой молитву.

«Христианский мир плачет о тебе. Начнем с доброго дознания. Станешь ли отрицать, отроковица, что в 12 лет спозналась с дьяволом, которого называешь Милок, и давала сосать ему кровь из бедра и что через содействие сего Милка иссушила отдельные члены тех-то и тех-то особ? Сознаешься ли в том, что наведением чар лишила мужской силы Горация Бука, лавочника? Правда ли, что мазалась мазью из крови младенцев, вытяжек полыни и белены, через каковое ведьмовство перелетала по воздуху в сатанинскую синагогу, где князь тьмы в виде черного козла покрывал тебя, вводя свой ледяной орган в твое похотливое лоно? Предавались ли с тобой дьявольским пляскам сестры Шеридан? А позвать в свидетели Марту, прозванную Полоумной, и ее восьмилетнего сына! Было ли, добрые люди, чтобы сия отроковица предавалась колдовству, магии или ворожбе?»

– «Было! Было, господа, что энта девка обернулась навроде как собачкой или там кобылой и ускакала на небо, чтоб на луне с чертями хоровод водить».

– «Было, что мамку мою соломой рвало, – это тетя на нее третьего дня поглядела».

«Коллеги, требуется вразумление словами. Смотри, несчастная, на плети, на уголья, на тиски; твое тело будут рвать, жечь и разламывать, раз ты запираешься. Это дьявол не дает ей открыть душу навстречу спасению. Церковь скорбит о своей дщери. Не перейти ли тогда к дознанию с пристрастием?»

И вот твои нежные ножки, не знавшие никогда большей боли, чем от удара об ледяной каток, хрустят в деревянных силках. Ведьмина кровь бежит на грязный пол. Ты кричишь, родная, кажется, уже больше нельзя, а ведь в эти сутки и в следующие тебя еще подвесят одиннадцать раз на дыбе. И потом, спустя много дней и ночей, тебя вывезут в телеге на всеобщий обзор под пенье псалмов и глумление черни, и в базарный день люди с покупками придут посмотреть, как вокруг твоих изуродованных ног сложат костер. Может быть, в виде милости тебе передавят горло, прежде чем бойко примутся сухие дрова.

Они так долго истязали нас, пользуясь тем, что мы не всегда владели своей силой так, как сейчас. Начиная с Гарольда Коэгвенции и заканчивая последним палачом инквизиции, они только и делали, что причиняли нам боль, косные, тупые, жестокие существа. И это несмотря на все, что мы сделали для планеты, ведь мы – плоть от плоти земли. Не говоря уж о том, что это наша магия помогла человечеству расселиться так широко и совершенно оттеснить тех, кто жил здесь до нас. Стоило ли помогать этим садистам только из чувства биологического родства – при том, что по духу ведьмам гораздо ближе резидентские народы, да хоть те же эльфы?

Собственно, почему мы так милосердны к тем, кто даже не пытался это заслужить? Зачем еще будить дремлющую во мне силу, как не за тем, чтобы улучшить этот мир? И кому, как не мне решать, что для мира лучше? – ведь теперь мне открыто бесконечно больше, чем любому отдельному человеку. Мне не терпится опробовать возможности силы, пронизывающей меня. Не терпится испытать, как далеко простирается то, чем я стала.