Питер Маклин - Костяной капеллан [litres]

Кажется, ему пришлась по душе новая должность, а особенно – здоровенная дубина, которая висела у него на поясе и устраняла всякие сомнения в том, кто здесь хозяин дверей. Как по мне, дела постепенно шли на лад.

Я подумал об Эйльсе – та сейчас спала наверху в соседней со мною комнате, и нахмурился. Она – Слуга королевы, а спит себе у меня под крышей как ни в чём не бывало. Кто же я сам в таком случае? Осведомитель – от одного этого слова во рту скрутило язык, точно я собрался в кого-нибудь плюнуть. У тебя выбора нет – сказал я сам себе. Это – или в петлю, а последнее улицам, что за этой дверью, мало чем поможет. Это всего лишь торговля. Может, и не все дела пока шли на лад, но почти все.

Наутро у Анны трещала голова, а под глазами от усталости набухли мешки.

– Всю ночь просидела, а он и не пикнул, – сказала она. – Спал на этом ведьмином шипе как долбаный младенец.

– А что я говорил, – улыбнулся я, Эйльса же в это время подала нам по кружке некрепкого пива и по ломтю чёрного хлеба – позавтракать. Она уже нарядилась в чистенький белый льняной передник, рядом с которым передник Хари смотрелся позорно, впрочем, откуда она его взяла – одной Госпоже ведомо. Я лишь предположил, что он с самого начала лежал у неё в котомке.

– Говорил, – не стала спорить Анна. – Я насчёт него ошибалась, Томас.

Я лишь пожал плечами. Как по мне, какой-то гвоздь от выжившего из ума старикашки не доказывает, что вода мокрая, но, если Анну Кровавую это успокоит, буду ему весьма благодарен.

– Стыдиться тут нечего, – сказал я. – Чародейство – штука хитрая, я слыхал.

– Но мы ведь видели то, что видели, – не унималась Анна, и было видно, что она это так не оставит. – Если он не колдун, так кто же тогда?

– Не знаю, Анна. Старый Курт сказал – если Билли от шипа не проснётся, вести мальца к нему, и, полагаю, так мы и сделаем. Только не сегодня. Сегодня Божий день, я буду занят, да и Курт тоже.

– Так он же не жрец.

– Не жрец, но заменяет жреца для кучи народа, особенно на Колёсах. Исповеди он тоже принимает. Как по мне, не должен бы, но принимает.

– И ты сегодня будешь принимать исповеди? – спросила Анна. – В смысле, здесь?

– Можно бы, конечно, распахнуть двери своего великолепного золотого храма и провести всё там, но, чёрт возьми, далека дорога в страну мечты, – ответил я. – Да, исповедовать буду прямо здесь.

В Эллинбурге не было храма нашей Госпожи, был, правда, у неё жертвенник в Великом храме всех богов, наряду с остальными. Но я понимал – там мне не место. Моё место здесь, в Вонище, вместе с отрядом.

Анна прокашлялась.

– Да, – сказала она. – Я… я тогда, наверно, к тебе обращусь.

– Как хочешь. Наша Госпожа выслушает каждого.

Анна никогда ещё ко мне за этим не подходила, и я всегда полагал, что у неё какой-нибудь свой бог, которого она чтит, но, видимо, нет. Она же кивнула и ушла, а я остался размышлять о предстоящем дне.

Покончив с завтраком, я озаботился подготовкой к роли исповедника и поднялся к себе. Облачился в сутану, уселся на стул у оконца и принялся ждать.

Первым был Котелок. Он вошёл в комнату с беспокойным видом, при том что исповедовался у меня кучу раз до этого. Сдаётся мне, так этот обряд казался гораздо официальней – наедине в комнате и в Божий день, а не в палатке за линией фронта и когда придётся. Как бы то ни было, он протиснулся в комнату, не глядя мне в глаза, и неуклюже опустился на колени у моих ног, потупив взор к полу.

– Я желаю исповедаться, отец.

Во время исповеди ко мне обращались только так, но для моего слуха это по-прежнему звучало странно. «Отцом», как по мне, был только мой батя, а я, видит Госпожа, не он.

Кто-кто, но не он.

– Говори, во имя Госпожи нашей, – промолвил я.

– Я человека убил, – начал Котелок. – Никогда раньше этого не делал, ни разу. Той ночью, здесь, когда пришли эти. Взорвался огненный камень, вышибло дверь прямо рядом со мной, и я… я… – Он сдавленно умолк. Я ждал, давая ему время собраться. Так ведь это и делается. Кому-то исповедоваться легко, кому-то трудно, для кого-то это вроде шутки. Мне же всё было едино. Не со мной ведь они говорили, а с нашей Госпожой, а уж как именно они за это принимаются – их личное дело. Каждый по-своему и в удобное для себя время. Вот так и проводил я исповеди.

– А я ведь не боец, – сказал наконец Котелок. – Был я со всеми под Абингоном, но ни разу не было, чтоб кого убил. Оно, конечно, не то чтобы я ни разу не видел, как убивают, или не слышал. Я всего-то сраный повар, но помню, как приволокли назад Аарона на носилках – кишки наружу, синие все и в слизи, помню, он ещё матушку звал. Помню, полковой лекарь отрезал Доннальту руку по самое плечо, а он всё равно тронулся умом и погиб от заражения крови. Помню шум, Томас. Грёбаный шум! Пушки грохочут, целый, мать его, день, стены рушатся, дым, пыль. И вот, значит, когда вышибло дверь, я просто… это… Я-то думал, это всё позади, значит. Думал, всё уже кончилось, я, в конце концов, жив и здоров, а теперь всё уже, значит, но вот когда дверь-то вышибло, я совсем рядом стоял, а тут, значит, и Аарон снова кричит, слышу, и пушки грохочут, а тот человек заходит, ну, значит, я и… Мне его просто пришлось зарезать. Пришлось, понимаешь?

Теперь Котелок уже рыдал, а я простёр руку и возложил ему на голову.

– Пришло его время переплыть реку, и Госпожа наша тебя прощает, – сказал я. – Во имя Госпожи нашей.

По правде говоря, я не имел представления, что бы об этом подумала наша Госпожа Вековечных Горестей. Подозреваю – долго размышлять она бы не стала. Её милостью час Котелка в тот день не пробил – тут, по моему разумению, её участие в деле и закончилось.

Котелок протёр глаза рукавом и кивнул, всё ещё всхлипывая.

– Во имя Госпожи нашей, – повторил он. Встал на ноги и глянул на меня – сопля свесилась из левой ноздри. – Не знаю, смогу ли я… это… Стать Благочестивым, значит.

Я задумчиво кивнул.

– Ладно, ты уж поразмысли об этом, Котелок. Не сможешь – я на тебя за это зла держать не буду, но узнать о твоём решении мне нужно поскорее.

– Да, – сказал он. – Спасибо, отец.

Надо будет велеть Луке проследить за ним повнимательнее, пока он не сделает выбор, подумал я.

Котелок ушёл, после него у меня был Сэм Простак. Сэм Простак ухмылялся и исповедовался в том, что как-то ночью нассал Йохану в бутылку с брагой, когда тот был в отрубе, а Йохан потом оклемался, вылакал и даже разницы не заметил. Сэм Простак полагал, будто это очень смешно, но всё-таки следует в этом исповедаться, а я сказал, что это и вправду вышло смешно, но снова так делать не следует, а то Йохан его прибьёт, я же прощаю и отпускаю с миром.

Пришли почти все остальные, один за другим – исповедаться в том, что пожульничали в кости или что-нибудь украли, чего не следовало, и всех я простил во имя нашей Госпожи. Мелкие проступки от мелких нарушителей меня не интересовали, и осмелюсь заявить, что Госпожу они занимают и того меньше.