Марк Лахлан - Оборотень. Новая жизнь [litres]

– Михал, – изумленно произнес Макс, присев рядом с мертвой девочкой и положив руку на ее тельце, – что тут произошло?

Михал посмотрел на Макса и на хорошем немецком, которому учил его доктор, сказал:

– Этот суп был для меня.

Когда Кроу, пошатываясь, вышел из церкви Святой Троицы, он сразу же ощутил на себе сумбурные порывы огненной бури. Он словно оказался в легких спящего бога: в один момент его окатило волной обжигающе-жаркого воздуха, а уже в следующий она отхлынула, вызывая разрежение и заставляя бороться за каждый вдох.

Рана Кроу оказалась серьезнее, чем он думал, и от потери крови у профессора кружилась голова. Он держал в руке пиджак, прижимая его к боку и таким образом пытаясь остановить кровотечение.

Согнувшись едва ли не пополам, Кроу направился в сторону Бродгейта. Пожар был таким сильным, что профессор мало что видел из-за его ослепительного света. Жар был ужасным, и Кроу чувствовал, как у него на лбу появляются волдыри от ожогов.

Профессор знал, что огонь представляет для него потенциальную опасность. Кроу мог противостоять ему гораздо эффективнее, чем обычный человек, но это не означало, что можно не обращать внимания на воздействие пламени.

Кроу вглядывался в дымку горячего воздуха, высматривая Ариндона. Мир вокруг стал неузнаваемым. Город изменился, из развороченных трамвайных путей, будто непонятная странная поросль, торчали концы покореженных рельсов. Улицы сочились испариной разрушенной канализации, а над зданиями тянулась пелена дыма, словно это их души возносились на небеса. Пожарные на крыше церкви продолжали работать; выглядело это как немое кино – звуки человеческой жизни безнадежно тонули в грохоте бомбежки.

Кроу тоже менялся, он чувствовал это; то, что он съел, повлияло на него, но поначалу незначительно. Казалось, что его конечности стали толще и мощнее; мозг работал более основательно, но не так быстро. Кроу мог сконцентрироваться на главной задаче – найти Ариндона, но многочисленные «почему» в его сознании уже не задерживались. Вполне вероятно, что Ариндон владеет информацией, которая выведет его, Кроу, к жене; Ариндон мог привести его к тем, кто совершил эти ужасные преступления; Ариндона необходимо было найти для его же безопасности – все это были веские причины, но они постепенно отступали на задний план, по мере того как в организме Кроу переваривалась плоть автоматчика.

Ярдах в пятистах от него разорвался фугас, и взрывной волной Кроу бросило на землю, но след Ариндона он не потерял – тот был на месте, хотя и становился едва заметным, испаряясь от жара огня. Но помимо обоняния Кроу улавливал его еще и звериным чутьем.

Мимо пробежал человек в изорванной одежде, с черным от сажи лицом.

– Этого не должно было случиться! – кричал он; его голос был приглушенным и искажался далекими разрывами бомб. – Этого не должно было случиться!

Эти слова задели что-то внутри у Кроу. «Этого действительно не должно было случиться», – подумал он. Немцы должны были атаковать заводы, а не центр города, и уж точно не церковь. Какой в этом смысл?

Это было бессмысленное разрушение, но при этом – что еще хуже – совершенно глупое. Ни один военный командир не станет целенаправленно уничтожать магазин, в котором продают женские чулки; бомбардировка церкви или жилых домов не может дать какого бы то ни было тактического преимущества. И тут Кроу стало понятно, что причина этого – террор. Нацисты – гангстеры, а эта бомбежка – проявление их бандитизма, такое же, как кирпич в окно, удар в спину, только в чудовищном масштабе. Делалось все это исключительно для устрашения. Бессмысленность как часть рационального объяснения.

Кроу сильнее почувствовал след. Ариндон бежал на восток, через открытое пространство на Бродгейт, мимо горящего банка, вокруг обрушившегося портика, превращенного в груду камней, и дальше – в самое сердце пожаров.

Профессор мчался изо всех сил, стараясь забыть о боли от раны и уклоняясь от языков пламени, бушевавшего вокруг. Здания времен Регентства стояли далеко друг от друга, но если пересечь Бродгейт, попадешь в район средневековой и елизаветинской застройки, где наполовину деревянные дома словно нарочно были сделаны так, чтобы хорошо гореть.

Кроу бежал по крошечным переулкам, задыхаясь от дыма, но все же сохраняя способность следовать за своей добычей. Его органы чувств были настроены на сверхъестественные аспекты сущности Ариндона. Шлейф, тянувшийся за ним, теперь позволял Кроу видеть то, что было недоступно даже самому восприимчивому волчьему организму. Он видел сцены ужасных пыток, ощущал боль от проколов на лице, от крючьев, врезающихся в бицепсы, но при этом присутствовала одна странность. Ариндон, несмотря на боль и унижение, возвращался домой, находил нечто, запертое глубоко внутри него.

Его след вел Кроу по запутанным аллеям, пока он не свернул в маленький зловонный переулок. Человек находился здесь, он знал это. Ощущение было такое, будто его цель стеклась в лужицу за дверью этого брошенного магазинчика и теперь он может зачерпнуть из нее ладонями и в полной мере испить истории Ариндона. «Он покорен, – говорил Кроу его след, – и теперь я возвышусь до величия».

Кроу шагнул вперед. Он стоял перед наполовину деревянным магазином, приютившимся на одной стороне переулка, который мог бы показаться узким даже для крысы. Дома здесь, отстоящие друг от друга футов на восемь, на уровне второго этажа почти соприкасались крышами. Окна магазинчика были забиты досками, а над входом висела перепачканная сажей вывеска: «Майлс Тайлор. Все для художников». Очевидно, спрос на его товар с началом войны был небольшим, поскольку магазин уже давно закрылся. Кроу чувствовал присутствие Ариндона у себя под ногами – в виде какого-то жужжания, как будто в банку залетела неосторожная оса. Человек был в подвале, а дверь была закрыта. Кроу пощупал свой бок. У него по-прежнему кружилась голова, хоть кровотечение и прекратилось. Профессор глубоко вдохнул. Да, он становился сильнее.

И тут он услышал голос у себя за плечом и вновь увидел внутренним зрением корявую надпись у себя в голове.

Уничтожьте их всех, сэр, и ваше здоровье полностью восстановится.

Внутри него вновь заговорил волк.

Кроу потрогал дверь. Оказалась, что она не заперта.

Какой смысл творить добро? Чтобы ублажить Бога? А если у вас нет бога, что тогда? Вы не отрицаете его существование, но и не взываете в отчаянии к пустым небесам, откликающимся лишь эхом, – ничего такого нет. Просто эта идея никогда не приходила вам в голову. Церковь, гимны, Библия, которую вам подарили на двенадцатилетие, – вы ни на секунду не думали, что все, что говорят вам об этом, может быть правдой. Вам вообще трудно поверить, что кто-то может считать иначе. Тогда зачем быть хорошим? Ради гармоничной жизни? Но это сделает добро зависимым от превалирующей в обществе культуры. Правильно ли будет сказать, что убийство – это всегда плохо, и воспринимать это как факт, вроде очевидного заявления, например, что собаки лают? А что тогда насчет добра, которое приносит в жертву одну жизнь, чтобы сберечь и улучшить другие, или добра, которое прерывает чье-то бесконечно несчастное, исковерканное существование? И всегда ли правильно сохранять жизнь просто ради самой жизни? Имеем ли мы моральное право задавать вопрос, какой должна быть жизнь, которая заслуживает того, чтобы ее спасали? И возможно ли такое суждение в принципе? Можно ли объяснить добро с помощью научных методов? И если да, то какая польза от этой философской категории?