Жан-Филипп Жаворски - Неумерший [litres]

Однажды посреди ночи вдруг одна за другой залаяли собаки. На улице трещал лютый мороз: он забирался внутрь через дымницу, проскальзывал под дверью, расползался морозным змием по стенам. Сегиллос начал ворочаться в приступе сильного жара, изнемогая от лихорадки, нас всех охватила тревога. Мы умоляли богов пощадить моего брата, и по ужасной иронии судьбы, именно в этот момент собаки протяжно завыли. Они выли на смерть.

Отчаяние овладело мною. Снаружи я услышал шум, еле различимый из-за собачьего воя. Банна тоже насторожилась.

– Кто-то идёт, – сказала она.

На дороге от Нериомагоса послышался приглушённый снегом стук копыт лошади. Странник неспешно миновал ворота и остановился лишь посреди двора. Когда он спрыгнул на землю, снег мягко захрустел у него под ногами.

– Кто это сюда пожаловал? – заволновалась Банна.

– Может быть, Сумариос, – ответила мать, не скрывая надежды.

В дверь дважды постучали.

– Откройте, – сказал неизвестный голос. – Я совсем замёрз. Пустите меня погреться.

Это был мужской голос, и женщины ненадолго заколебались. Собаки заскулили ещё громче.

– Кто ты такой? – спросила мать повелительным тоном.

Ответ последовал не сразу, как будто неизвестный посетитель плохо расслышал вопрос.

– Меня зовут Ойко, сын Карердо, – пробормотали наконец за дверью. – Я проделал долгий путь в эту морозную стужу. Прошу вас, пустите меня погреться у огня.

Мать чтила законы гостеприимства и приютить странника, несмотря на обстоятельства, считала своим благородным долгом. Жестом она приказала Тауа открыть дверь незнакомцу. Но Банна резко возразила.

– Нет! Хозяйка! Нет! – прошептала старуха. – Не пускай его.

– Было бы недостойно лишать путника крова.

– Подожди, хозяйка! Это не обычный посетитель. Послушай собак! Они не лают. Они скулят. Они боятся его!

– Прошу вас, – пробормотали снаружи. – Я замерзаю.

– Я не позволю ни животным, ни слугам помыкать собой, – произнесла мать. – Посторонись, Банна.

– Как ты не понимаешь! – сокрушалась добрая старуха. – Открой глаза! Он пришёл не погреться! Он пришёл за малюткой!

От этих слов у нас мурашки побежали по спине. Мать оцепенела, осознав, что Банна имела в виду. На мгновение мы замерли; только треск огня и сухой натужный кашель Сегиллоса нарушали тишину. Тогда ночной гость снаружи начал действовать.

Он спустился с крыльца, но отходить от дома не стал. Мы слышали скрип снега под его тяжёлыми шагами и редкие глухие удары по стенам нашего жилища. Незнакомец двигался вокруг дома, возможно, в поисках другого входа. К счастью, жилище было скромным, и дверь была всего одна. С каждым его шагом в доме нарастало беспокойство.

– Он обходит дом справа налево, – прошептала Тауа, и угрожающий характер этой приметы окончательно встревожил нас.

Чужак вернулся к двери. Немного помешкав, снова постучался. Не услышав ответа, снаружи вновь послышался голос, но он ошеломил нас всех, потому что сильно изменился. Женский голос, в котором слышалась очаровательная улыбка, прошептал прямо за щеколдой:

– Откройте. Я – королева леса. Я пришла очистить ваш дом.

Старая Банна зажала себе рот руками, чтобы не закричать. Тауа выписывала в воздухе жесты, чтобы отвести беду. Мать, ставшая мертвенно-бледной, не произнесла ни слова. Собаки снаружи срывались с цепей.

Мы сидели не шелохнувшись, поэтому ночной посетитель в очередной раз обошёл дом. Порой он ударял о стену чем-то увесистым, будто прощупывал её на прочность. Завершив обход, он снова вернулся на крыльцо. На этот раз постучали трижды, да так сильно, что дверь затряслась.

– Откройте! – рычал могильный голос. – Я – Лесничий. Я принёс хвороста для мальца.

Через дверь, словно сильный порыв студёного ветра, в наш дом проник ужас. В каком-то смысле обезумевшие псы спасли нас от этой напасти. Их вой разбудил всю усадьбу: лошади били копытами в конюшне, коровы мычали в сарае. На другом конце двора послышался резкий окрик – то был Рускос, который только что вышел из своей хижины.

– Ух ты! Кто это вздумал бродить здесь в темноте?

Единственным ответом был вой нашей скотины.

– А ну-ка цыц, дворняги! – проревел мужик, повернувшись в сторону псарни.

Затем, совершенно другим тоном он прокричал:

– Чёрт подери! Чу! Олени, что ли? Ну-ка пошли отсюда!

И мы услышали, как он направился к нашему дому.

– Хозяйка! – позвал он через дверь. – Всё ли у вас в порядке?

Банна была слишком напугана, чтобы что-то ответить; даже Тауа, казалось, не спешила открывать, будто опасаясь новой уловки непрошенного гостя. Мать подняла щеколду и отворила дверь. Внутрь ворвалась струя ледяного воздуха. В просвете приоткрытой двери, на фоне снежной пурги, смутно вырисовывался коренастый силуэт Рускоса.

– Спасибо, друг мой, – сказала мать. – Видел ли ты кого-то во дворе?

– Не разглядел. Я спал крепким сном, но эти псы так громко завывали, что разбудили меня! Подумал, что это не к добру.

– Ты только что прокричал, будто увидел оленей. Их ли ты заприметил?

– Я не уверен. Ничего ведь не видно. Но отсюда только что умчались два больших зверя, и я клянусь, что на голове у них были рога.

Ночь тянулась бесконечно. Брату никогда не было еще так худо, и терзавшая нас печаль быстро вытеснила испуг от прихода ночных посетителей. Он мучался уже слишком долго и мог угаснуть в любой момент. Разогнав загадочных существ, Рускос, возможно, отсрочил его погибель, но брат был сильно истощён: на его исхудавшем теле кости выпирали через кожу. Конец был уже совсем близок.

Забота, молитвы, подношения, жертвы – всё оказалось напрасным. Я был убеждён, что причина недуга брата крылась в Сеносетонском лесу; душа Сегиллоса всё ещё варилась в котле Гариссаля. Моё сознание, помутнённое перенесённой болезнью, словно насмехалось надо мной. Погружался ли я в лесную чащу во плоти или лишь духом, я знал лишь одно: то, что я пережил в той роще, хранило в себе великую тайну и таило силу, способную потушить этот пожар. К сожалению, воспоминания лишь отрывками всплывали у меня в голове. Мне казалось, что всё началось с игры в «зелёного человека». Но увы, последний удар припомнить я так и не смог.

Один единственный человек, каким бы ненадёжным он ни был, всё ещё мог спасти Сегиллоса. И так как мать не хотела о нём ничего слышать, один лишь я мог что-то изменить.

Рано утром брат начал быстро и прерывисто дышать. Зарождавшийся день подарил ему передышку. Обезумившие от беспокойства и усталости, мать и ее помощники погрузились в тревожную дрёму. Борясь с изнеможением, я закутался в свой самый тёплый плащ и тайком вышмыгнул из дома.

Утреннее небо было затянуто серыми тучами, но ослепительная белизна снега резала глаза. Тёплый плащ не спасал от холода, набросившегося на меня, словно разъярённый волк. Вот уже много дней подряд я не покидал дымного полумрака жилища и, едва ступив за порог, зима яростно ополчилась на меня с новой силой. Дрожь прокатилась по всему телу. Мороз пробирал до самых костей. Мне пришлось собрать всю свою волю в кулак, чтобы не повернуть назад.