Жан-Филипп Жаворски - Неумерший [litres]

Я не понимал смысла этих слов. Я не нуждался в исцелении, нужно было просто вытащить меня из этого котла. Увы, круговерть снова поглощала меня, прежде чем я находил достаточно сил, чтобы позвать на помощь. И тогда я вновь погружался с головой во всепожирающую пучину.

Пришло время, когда обед был готов. Владыка Гариссаля перестал подбрасывать поленья в костёр.

Котёл начал остывать…

Я открыл глаза, вокруг царил приятный успокаивающий полумрак. Мокрый от пота, я лежал, укутанный влажным одеялом. Тусклый свет очага отбрасывал тёплые блики на стену в изголовье моей кровати, откуда на меня смотрели нарисованные Суобносом изображения: шагающие воины, колесницы с огромными колёсами, великаны с оленьими рогами. Они не двигались, и от этого я испытал огромное облегчение. Мое измученное тело было парализовано усталостью и нуждалось в отдыхе.

– Пить, – простонал я слабеньким голоском.

Послышалось шуршание одежды, и надо мной склонилась дружеская тень. Мозолистая рука опустилась на мой лоб.

– Хозяйка! – воскликнула Тауа. – Малютке лучше! Лихорадка спала!

В доме раздались крики радости. Исия и Банна бросились к моей постели, но мать подоспела раньше всех. Она обняла меня, приподняв с постели и придерживая ладонью затылок.

– Ох! Бэлл! Бэлл! Мальчик мой! Бэлл!

Она нежно укачивала меня, с любовью прижав к себе. Я был уже слишком взрослым для подобных ласк, но, пролежав тут так долго совсем один, я обвис, будто тряпица, растворяясь в материнской заботе.

– Ты вернулся, дорогой мой! Ты вернулся! – шептала она мне на ухо. Ох! Ты так долго болел! Я молилась! Я умоляла! Я обещала Нериосу торквес! Росмерте – бычка! Гранносу – вола! Поблагодари добрых богов! Они услышали меня! Ты вернулся, Бэлл!

Но у меня не хватило сил произнести ни одну молитву. Благодарный голос матери, напевавший один из самых красивых гимнов, гулко звучал в моей изнурённой голове. Вокруг неё прислужницы смеялись и плакали. Этого было достаточно, чтобы угодить богам; невозможно было устоять перед столь усердным хором.

– Я хочу пить, – повторил я.

Банна протянула мне миску вербенового чая, подслащённого мёдом. Я выпил его большими глотками, и мне показалось, что никогда в жизни не пробовал ничего подобного. Я снова повалился на кровать, наслаждаясь его вкусом на своих растрескавшихся губах. Веки мои были очень тяжёлыми.

– Вот так, поспи, – сказала мать, поглаживая меня. – Тебе сейчас это необходимо, птенчик мой. Ты должен восстановить силы.

Восстановить силы…

Эти слова перекликались со словами Сумариоса, доносившимися откуда-то сверху над котлом. Я лежал, распластавшись на кровати, было свободно, даже слишком свободно, и, почуяв сердцем неладное, я похлопал по постели рядом с собой – там было пусто. Тревога сразу же развеяла мой сон.

– Сегиллос! – хватился я. – Где Сегиллос?

– Он здесь, не волнуйся, – ответила мать. – Он тоже болен. Во сне вы сильно ворочались, поэтому я уложила его в своей постели. Но не беспокойся о нём. Мы присматриваем за вами обоими, и он такой же сильный, как и ты; ему в скором времени должно стать лучше.

– Кто привёл нас домой? – еле выговорил я.

– Отдыхай, сокровище моё, иначе опять поднимется жар.

– Кто привёл нас домой? – настаивал я.

– Никто, Бэлл. Поблагодари Банну и Тауа, которые выхаживали тебя, не жалея сил, и особенно добрых богов, которые вняли моим мольбам.

– Это Суобнос? Он спас нас?

Даже находясь в состоянии крайнего изнеможения, я заметил, что мать как-то напряглась.

– Суобнос ещё не скоро переступит порог этого дома, – сухо произнесла она.

– Это по его вине вы оба заболели, – добавила Банна. – В ту ночь он ушёл, не закрыв за собой дверь. А ведь уже тогда хворь одолевала вас, миленькие мои. Вы сильно застудились от этого сквозняка.

– Но мы же были в лесу…

– Это был навеянный недугом сон, – сказала мать. – Вы прикованы к постели с того самого времени, как старый негодяй побывал у нас.

Свернувшись в уютной нише алькова, я спал, как убитый. А когда проснулся, почувствовал сильный голод. Благодаря всеобщей заботе обо мне, в течение последующих дней я окреп буквально на глазах. Когда Рускос и Даго приходили, чтобы принести воды или дров, они ненадолго задерживались у моей постели и радовались здоровому румянцу на моём лице. Увы, радость от моего выздоровления быстро омрачилась беспокойством, ибо мой брат так и не шёл на поправку. В первый день мать и её прислужницы были спокойны: они убедили себя в том, что Сегиллос, спустя некоторое время, последует моему примеру и выздоровеет. Одна за другой проходили ночи, я уже начал вставать с постели на ослабленных ногах, а брата продолжало лихорадить.

Когда утренние лучи, пронизывая множество спутанных, искристых снежинок, проникали сквозь дымницу, жар чуть отступал, и Сегиллос понемногу приходил в себя. Он в бреду произносил более-менее понятные слова, много пил, но почти ничего не ел. Но как только вечер сковывал Аттегию ледяными тисками, жар снова пожирал чахнувшее тело младшего брата, и он метался в бреду, пытаясь избежать этой пытки. Он невнятно бормотал что-то бессвязное, обращаясь к каким-то призракам. Его бред пугал Банну, ведь он всё ещё думал, что был в лесу, и порой звал Энату. Когда он начинал биться в судорогах, Тауа выбегала во двор, наполняла горшок снегом и растирала им больного мальчишку. Он начинал лязгать зубами, его колотила дрожь, и лихорадка ненадолго отступала.

Надежда домочадцев угасала, моё выздоровление омрачилось страхом за стремительно слабевшего брата. Мать бросала в очаг ячмень и даже пригоршни драгоценнейшей соли, заклиная Гранноса даровать свою милость и моему брату. Но бог был глух к её мольбам. Когда я уже мог свободно передвигаться на ногах, то постоянно подходил к постели Сегиллоса, пытаясь своим присутствием придать ему сил. Но я с трудом узнавал его осунувшееся лицо со впалыми щеками и кожей воскового цвета. Если он и звал меня порой, то сам меня совсем не слышал. Я был не в силах сделать что-либо, чтобы он узнал меня, отчего мое сердце разрывалось на куски. Под тяжёлыми веками глаза его вращались от ужаса, наблюдая за призрачными духами, и я догадывался, что под этой завесой страданий он всё ещё пытался вырваться из бескрайнего леса. Он боролся уже слишком долго, и недуг поглощал его с каждым днём всё сильнее. Никто не осмеливался произнести это вслух, но все мы чувствовали, что смерть витает вокруг нашего дома.

Банна настаивала на том, чтобы отправить своего мужа и Рускоса на поиски друида из Иваонона, и мать почти поддалась на эти уговоры. Но Тауа предостерегла их, призывая мыслить здраво. Она напомнила, что даже в хорошую погоду до святилища был целый день ходьбы, а выпавший снег усложнял задачу, да и Даго был уже совсем не молод – мы могли лишиться верных помощников. К великому сожалению, мать согласилась. Я заметил, что Суобнос мог бы дойти до места и в зимнюю стужу, но мать и слышать не хотела об этом скитальце. Кроме того, мы не знали, где его искать. Я всё ещё был слаб и не нашёл в себе силы оспорить её решение.