Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

– Это разумно, – признал монах. – Audiatur et altera pars [129] Следует выслушать и противную сторону ( лат. ). .

– Ты говори по-человечески, – одёрнул его Фриц.

– Я согласен.

«Вечный суп» мамаши Кураш хлынул через край и зашипел на углях.

Рассказ был долог. Вернувшиеся Михелькин и престарелая маркитантка застали странную картину: Ялка, Фриц и маленький монах сидели около костра и загадочно молчали.

– Что ж, – наконец задумчиво проговорил монах, – по крайней мере, мне ясно одно: он не Христос. И не Сатана.

– Да чтоб тебя разорвало! – взвился Фридрих. – Ты всё никак не успокоишься. Да он же сам сто раз это говорил!

– Одно дело – слышать, как другие что-то говорят, совсем д-другое – делать собственные выводы, – рассудительно ответил Томас. – Впрочем, это не важно. Т-теперь уже не важно. Я хочу заключить с вами сделку.

– Сделку? Что ещё за сделку? Если ты не можешь помочь ему бежать или спасти его ещё как-то, то что ты можешь предложить?

– Я всё расскажу. Только не сейчас. Мне надо идти, меня ждут. Наполни мой к-кувшин. Вот полуфлорин… нет, нет – сдачу оставь себе, я п-потом ещё зайду. Нам теперь нужно много вина.

– А что случилсь?

– Я всё расскажу. П-потом.

Длинный ряд лежащих тел уходил в темноту. Сюда сносили всех тяжелораненых, чтобы лекари могли осматривать их разом, в одном месте, а не бегать от костра к костру, от палатки до палатки. Слышались стоны, пьяный храп, иногда ругань или истошные вопли, когда кому-то складывали сломанную кость или меняли перевязку. Самые тяжёлые лежали под навесом, для остальных разводили костры. Иногда то там, то здесь дюжие парни, обходящие госпиталь, переглядывались, брали очередного умершего за руки, за ноги и несли в другой ряд, в темноту, за дальнюю палатку. Там уже никто не шевелился. Не было ни плача, ни женских криков, только иногда какая-нибудь девчушка из полкового борделя приходила к своему милёнку, приносила вина, кусок печёнки, окорок и уходила, чтобы поскорей его забыть, ибо, в сущности, война не ведает любви.

Ялка с кувшином шла мимо раненых, иногда останавливаясь, чтобы наполнить вином кружку, поменять повязку, сказать несколько слов. Чаще всего её не понимали. Это были испанцы, враги, но девушка чувствовала к ним жалость и сочувствие. Они выглядели ужасно, были переломаны, разрублены, побиты, но пытались улыбаться и шутить, спрашивали, как её зовут, кого она ждёт, мальчика или девочку, а за вино благодарили, будто это был нектар богов. Ещё днём мамаша Кураш всучила ей этот кувшин и наказала идти в полевой госпиталь. Ялка вздумала артачиться, но вскоре сообразила, что так будет слишком подозрительно, да и нехорошо. Война войной, но раны ранами. Всегда, везде, словно осколок рыцарского кодекса, существовал неписаный закон: не трогать обозы с ранеными и щадить госпитальные лагеря. В конце концов, раненые – это уже не бойцы.

Она шагала, сгибаясь под тяжестью кувшина, погружённая в собственные мысли, и вздрогнула, услышав тихое: «Кукушка…»

Обернулась.

Золтан.

Хагг лежал, укрытый одеялом, в самом конце ряда. Рядом горел костерок. С другой стороны, понурив голову и глядя в одну точку, восседал на чурбаке толстяк, в котором девушка не без удивления признала сумасшедшего Смитте.

– Кукушка, – повторил Золтан и попытался улыбнуться левой половиной рта. Это ему удалось с трудом – на верхней губе у него была рана, перевязать её было трудно. Он еле говорил.

– Ты… Вы… – Ялка сглотнула. Опустила свою ношу, подобрала юбки и присела рядом. – Как вы?

– Ты жива, – с облегчением сказал Золтан. – Я надеялся, что ты сбежала… но не знал. Что ты… здесь делаешь?

– Разношу вино.

– Нет. Как ты… сюда попала?

По-видимому, раной на лице дело не ограничивалось – Золтан дышал тяжело, с присвистом, часто морщился, цедил слова по капле. Левая рука была неподвижна, правая всё время шарила по одеялу.

– Вас ранили?

Хагг усмехнулся.

– Я ранен, да. Но раны – не главное… Сердце, малыш. У меня… больное сердце. Так-то.

Ялка похолодела.

– Как у моей мамы, – произнесла она.

– А? – не расслышал Хагг. – О чём ты?

– Вы сражались? Я принесла вино. Хотите?

– Что ж… налей. Хуже не будет. Смитте вытащил меня из боя. Полоумный… Кто бы мог подумать!

Заслышав своё имя, Смитте повернул к ним голову, скосил глаза и равнодушно оглядел обоих. С губ его свисала ниточка слюны. Почти сразу он потерял к ним интерес, и лишь когда зажурчало вино, потянулся за кружкой. Ялка налила и ему. Толстяк жадно выхлебал всё и долго делал вид, что пьёт, держа пустую кружку. А может, не делал, а действительно воображал, что пьёт – его больному сознанию не под силу было отличить мир грёз от мира настоящего. Ялка сжалилась над ним и налила ещё.

– Вино… – проговорил Хагг, глядя в медленно темнеющее небо. – Я давно не пил хорошего вина… Спасибо, девочка.

– Они поймали Лиса, – холодно произнесла она.

– Кто?

– Церковники. Был суд, но суд не инквизиторский, а полевой. Всё было очень быстро, они даже не дали ему сказать хоть что-то в своё оправдание… Его сожгут на рассвете. Завтра.

– За что?..

– За многое. За ересь, за ведовство, за обман, за шпионаж, а особенно за то, что сам себе присвоил сан, облачился в рясу и притворился монахом. Получается, все, кого он лечил, как бы продали душу дьяволу. Это сложно, я ведь не была там, мне рассказывали, и… я не понимаю. Вы, мужчины, пишете странные законы. Женщины бы таких не придумали.

– Он… не дьявол.

– Я знаю. Мы ничем не можем ему помочь.

– Мы?.. Кто это… «мы»?

– Здесь Фриц.

– А… Фридрих…

– Ещё со мною Михелькин. А ещё сегодня утром к нам пришёл мальчишка, маленький монах, брат Томас. Он сказал, что он на нашей стороне. Он много нам рассказывал, но, если честно, я опять мало что поняла. Он говорил, что не может ему помочь, а помогу только я, вернее, все мы, трое. Говорил, что это – эв… – тут она запнулась и еле выговорила: – Эв-ка-строфа… Эвкастро́фа. Я не поняла, что это. – Она потёрла виски и помотала головой. Вздохнула. – Я такая тупая стала, такая тупая… Очень устаю. Даже думаю с трудом.

– Пройдёт. – Золтан сглотнул и сделал ей знак приблизиться. – Нагнись ко мне. Мне трудно… громко говорить.

Девушка нагнулась.

– Томас – хороший мальчик, – сказал Золтан, – он всё понял… до всего додумался. Его хорошо учили… может, не тому, но хорошо. Эвкатастрофа , дитя, – это всесожжение. Преображение и восхождение через боль. Жуга… он сам приносит себя в жертву, чтобы переродиться… стать другим. Ты знаешь, что он теряет память?

– Память? Пресвятая Богородица, нет. А почему?

– Долго рассказывать. У меня нет… времени. Вы трое, ты, Фриц и Томас, – три мышонка. Вы колдуете втроём. Но ты главнее их. Ты женщина, ты развиваешь… и преображаешь. У тебя редчайший дар: ты можешь править прошлым и грядущим… но ты не обладаешь Силой. Жуга это знал. Когда его сожгут, вся его Сила обретёт свободу.