Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

Зачем она вышла, Октавия не очень понимала. Фриц мог захотеть воды или пойти до музыкантов – он же всё-таки парень, а у мужчин свои разговоры. В конце концов, он мог просто выйти по нужде. И всё же сердцем, в глубине души Октавия не знала – чувствовала, что мальчишка что-то затевает. Куда ушёл Фриц, было неясно. Впрочем, нет – земля вокруг была несильно истоптана, на песке остались отпечатки маленьких башмаков. Скользя и оступаясь, огибая лужи, Октавия двинулась по следам, вниз по склону холма.

Капли падали в лужи и расходились кругами, дробя отражения звёзд. Лагерь испанцев был тих и уныл. Дождь успел всем надоесть до чёртиков, никто не веселился, не пел и даже не пил – все сидели кто в палатке, кто под фургонным тентом, кто под плетёными навесами и наружу носа не казали. Редкие полуночники у костров провожали девочку пустыми взглядами. Два или три раза за ней увязывались живущие при лагере собаки, Октавия вздрагивала, поправляла капюшон и ускоряла шаг, и они отставали. Октавия прошла ещё немного, спустилась к реке и задумалась. Вряд ли Фриц пошёл по траве или через кусты – тропинки расходились веером, одна вела мимо пристани прямо на холм, где темнели силуэтами фургоны и возы. За последние два дня вода в канале сильно прибыла, пристань грозило затопить, и обеспокоенные торговцы передвинули повозки ближе к вершине.

Идти было скользко, холодно и страшновато. Без фонаря и факела дорогу едва можно было разглядеть. Плащ Октавии набух и отяжелел, плетёные кисти задевали землю.

– Не бойся, не бойся, – шептала она деревянному Пьеро. – Мы найдём Фрица, никто нас не тронет. Видишь? Даже собаки нас не тронули.

В последнее время маленький Пьеро остался не у дел. Господин Карл исправно давал представления, но кнехты требовали сюжетов из своей, солдатской жизни, чтобы там было побольше пьянства, драк, грубейших шуток и походов в бордель. Плакса и меланхолик Пьеро мало подходил для этих сцен. Чтобы кукла не простаивала, итальянец сшил ей чёрный бархатный наряд и впредь велел именовать её «Криспино», но девочка уже привыкла к имени Пьеро, к тому же для Криспино роли пока не нашлось, и кукла осталась у Октавии.

Девочка шла, и ею постепенно овладевало странное ощущение, что ночь смотрит на неё сотнями маленьких глазок, трогает мокрыми пальцами и раздевает её душу, словно луковицу, снимая слой за слоем шелуху и постепенно добираясь до самой сердцевины, до нежных зелёных лепестков, уснувших в ожидании весны. Прикосновения эти пугали и настораживали, Октавия крепче прижимала куклу и представляла, как колючий страх, клубком свернувшийся чуть выше живота, собирается в невидимую жилу, тонкий ручеёк, перетекающий в кукольное сердце чёрного Пьеро, как песок в песочных часах. От этого ей казалось, что кукла боится сильнее, чем она. Это странным образом её успокоило – девочка приободрилась, выпрямила спинку, подняла голову и с новыми силами двинулась вперёд.

И тут ей показалось, что её окликнули по имени. Тихо-тихо, но окликнули. Октавия обернулась и чуть не упала, поскользнувшись в луже, но чья-то рука, возникшая из темноты, поддержала её. С колотящимся сердцем девочка подняла глаза… и изумлённо ахнула:

– Дядя Хорн!..

Тот кивнул и грустно улыбнулся. Чёрная одежда, пелерина и сапоги делали его почти невидимым в ночи, и только белое лицо и такие же волосы выглядели ещё белее, казалось, будто они светятся каким-то внутренним, нетварным светом.

– Я думала, вы не поехали с нами, что вы ушли из «Песколаза»! Что вы здесь делаете? Вы шли за мной, да?

– Я пришёл, чтобы помочь, – ответил он. – Ты ведь идёшь искать Фрица?

– Да… А вы его видели?

– Видел. Дай руку.

Пальцы дудочника были тонкими и холодными, словно отлитыми изо льда. Девочка вздрогнула, но руки не отняла. Пошла рядом.

– Мне нужно кое-что сказать тебе, Октавия, – проговорил ван Хорн, уверенно шагая вверх, к холму, на котором стояли повозки. – Что-то очень важное.

– Про что?

– Про твоего отца.

Октавия остановилась так резко, что её ладошка выскользнула из холодных пальцев.

– Вы знаете, где папа! Где он? Он здесь?

Ван Хорн снова грустно улыбнулся. Присел перед девочкой и запахнул на ней плащ.

– Послушай меня, дитя, – сказал он. – Послушай и постарайся понять. Мне будет трудно это объяснить, но ты всё равно постарайся понять.

Октавия наморщила лоб.

– Что понять? – спросила она. Внезапно детское личико исказилось пониманием: – Вы хочете сказать, что папа… забыл про меня?

– Забыл? – Теперь уже ван Хорн нахмурил брови, затем лицо его посветлело. – Пожалуй, да, – задумчиво сказал он. – Да, в некотором роде забыл. Но ты должна помнить о нём, очень сильно помнить! И очень сильно ждать. Очень хотеть, чтобы он пришёл к тебе. Вернулся. Вспомнил. Поняла?

– Поняла. А зачем?

– Так надо. Ты ведь хорошо его помнишь?

– Конечно, хорошо! Только почему вы мне всё это говорите?

– Завтра утром, – продолжал дудочник, будто не слыша вопроса, – в лагере состоится казнь. Казнят одного человека.

– Какого человека, дядя Хорн?

– Я не буду объяснять – тебе это знать ни к чему. Его зовут Лис.

– Он плохой?

– Не очень. Наверняка там будут Фриц и та девушка – помнишь? – из гостиницы на песках.

– Ялка? Да, я помню. Мы ещё разбрасывали руны…

– Держись подле них. Не отходи далеко.

– А они меня не прогонят?

– Постарайся сделать так, чтоб не прогнали. Тебе, наверно, будет страшно. Это очень страшно, когда умирают люди. Маленьким детям нельзя это видеть. Но ты потерпи. Так надо. Терпи и думай о своём отце. Закрой глаза и думай. Заткни ушки и думай. И желай, чтобы он вернулся. Сильно-сильно.

– Я всегда его жду! – пылко сказала девочка.

Ван Хорн рассмеялся, ласково щёлкнул её по носу, но даже в смехе прозвучало что-то грустное, как в лунном свете, или в опадающей листве, или в крике северных гусей, летящих осенью на юг. Пока Октавия ойкала, хваталась за нос и ловила падающего Пьеро, ван Хорн посерьёзнел.

– Ты умница, – сказал он, – и ты действительно умеешь ждать. Но надо ждать в десять, в двадцать раз сильнее, если хочешь, чтобы он вернулся!

– Откуда вернулся?

– А вот этого я тебе не скажу.

Ночь, дождь, усталость и сонливость – всё это придавало сцене оттенок нереальности. Октавия чувствовала себя так, словно оказалась в каком-то другом, не нашем мире. От этого человека исходило странное ощущение уверенности, защищённости. Октавия и в прошлые разы об этом думала, а сейчас вдруг поймала себя на том, что её сбитые ноги больше не болят, в горле перестало першить, а заложенный нос стал нормально дышать. И вообще она чувствовала себя небывало легко и свободно. Если б на месте ван Хорна был кто другой – Тойфель, господин Карл или даже Фриц, она бы всё равно немножечко боялась – самую чуточку, но боялась, а так ею владело только любопытство, хотя на самом дне его девочка различала тень какой-то неосознанной тревоги. Дудочник недоговаривал что-то, но что – Октавия не могла понять.