Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

Девочка смутилась и спряталась у Ялки в юбках. Помахала оттуда ладошкой.

«Прощай, поэт, – подумала Ялка, глядя ему вослед. – Ты ещё напишешь свою поэму, которая тебя прославит в веках. Но даже если б ты её не написал, эта девочка всё равно благодарна тебе. И если тебя спросить, что для тебя важнее, ты не сможешь дать ответа».

– Эхма! – Тойфель подмигнул и стукнул в барабан. – Кураж пошёл! Давай до крайности!

Вёсла погрузились в воду. Под грохот барабана и козлиное блеянье волынки ял отчалил и двинулся до городских ворот.

Ялка вспоминала, как этот самый грохот вытащил её из бездны Снов, когда она не могла найти обратную дорогу, вспоминала, как упрямо, из последних сил стремилась на этот звук. Это малышка Октавия придумала бить в барабан, когда другие средства вывести девушку из забытья не помогли. Тогда все музыканты начали играть, меняя ритм под руководством Тойфеля, пока не нащупали нужный – размеренный, маршевый и в то же время тревожный (Two Sostra!). К тому времени все собравшиеся уже стали свидетелями того, как пламя костра, до того едва теплившегося, вдруг вспыхнуло столбом и охватило травника со всех сторон и будто даже изнутри, так, что и фигура стала не видна, и тучи расступились в небе, уступая солнечным лучам, и трудно было решить, что это – божье знамение или явленье адского огня. А после не было ни скорченного тела, ни обугленных костей, ни горсти пепла, ничего, одни прогоревшие угли.

– А знаешь ли ты, Иоганн, что за награду предложил принц горожанам за то, что они не сдали город испанцам? – вдруг спросил Золтан.

– Понятия не имею, – признался Шольц. – Денег?

– Подымай выше! – усмехнулся Хагг. – Он предложил им на выбор – или освобождение города от всех налогов на сто лет, или в их городе строится университет. И знаешь, похоже, они выберут университет.

– Да быть не может! Вот остолопы!

– Не-ет, Дважды-в-день, ничего ты не понимаешь. Во всех Нидерландах нет ни одного такого заведения, только в Гейдельберге, а это уже Германия. А не всем же по карману ехать за границу! Вот увидишь, они не прогадают. Они уже сейчас выбирают, кому послать приглашения (учёным, в смысле), чтобы они приехали сюда преподавать. Говорят, хотят позвать даже самого Эразма из Роттердама.

– Ну? А кто это?

Ялка слушала вполуха, сидя на берегу, смотрела на воду, на небо, на городские башни, на пролом в стене, на дальние валы разбитых дамб, на корабли и вспоминала. Вспоминала, как она вернулась и увидела опустевший костёр. Прошло больше двух суток с момента казни травника, а она всё никак не могла понять, что было, а чего не было. Сон, явь, видения – всё в её сознании перемешалось, стало неотличимым друг от друга. Старый мир, новый – она не могла понять, в котором все они теперь находятся, но Золтан Хагг был с ними и был жив, а между тем она отчётливо помнила, как он умер у неё на руках. Или ей приснилось? А может, это нынешняя жизнь ей снится? Ялка сидела и боялась шевельнуться, чтобы, не дай бог, случайно не пробудиться. Михелькин принёс ей миску густого горячего супа, неловко улыбнулся и ушёл. В последнее время они почти не разговаривали – в сущности, разговаривать было уже не о чем. Неподалёку Смитте рубил на дрова большое, принесённое волнами бревно. Толстяк теперь казался полностью нормальным, правда, то и дело замирал, прислушиваясь к себе, словно боялся, что безумие вернётся, но помнил ли он о том времени, когда был безумен? Ялка не спрашивала, а Смитте тряс обритой головой и возвращался к своему занятию.

Испанцы сняли осаду вечером того же дня, когда казнили травника. Вода прибывала так стремительно, что войска едва успели собраться и уйти, пока дороги окончательно не затопило. Испанцы бежали чуть ли не в панике. С ними ушли обозы, маркитанты, полевые бордели, все, кто их обслуживал, снабжал боеприпасами и продовольствием, искал среди них выгоду или пытался обжулить. Кто хотел, остался – испанцы никого не стали неволить. После полугодовой осады всем осточертело сидеть на месте. Ялка смотрела на проходящие мимо ряды пехоты, на едущую коннницу и видела затаённую радость на серых солдатских лицах: несмотря на потери и сожаление о победе, выскользнувшей из рук, они были рады перемене. Они уходили, оставляя сгнившие палатки, утонувшие в грязи кострища, затопленные рвы и окопы. Топали копыта, скрипели колёса повозок и лафетов, чавкали в грязи солдатские сапоги. Над головами полоскались отсыревшие знамёна, вздымались острия пик и лезвия алебард. Война уходила, и у всех было чувство, что скоро она уйдёт из Нидерландов навсегда.

Чуть в стороне у маленького костерка сидели Фриц, Октавия и Томас. Делать им особо было нечего, и все трое предавались размышлениям, что станут делать в будущем.

– Куда податься думаешь, а, Томас?

– Что мне думать, коль судьба моя предопределена, – рассеянно отвечал тот. – Я согрешил, но и другие согрешили. Куда подамся? Удалюсь обратно в монастырь, буду замаливать грех колдовства, ошибки инквизиции и делать так, чтобы католическая вера снова обрела утраченные добро и милосердие. Потом, коли на то будет воля божья, пойду по свету. Буду проповедовать, учить…

– Учить! – вспылил Фридрих. – Как же! Вот и будешь как этот твой испанец. Начнёшь, небось, искать еретиков. Ты так ничего и не понял. Твои католики – звери и ненасытные палачи. Я никогда не пойду на мир с ними!

– Легко отречься, если что-то исказилось, – философски возразил на это мальчишка в монашеской рясе, – труднее остаться, чтобы выправить. Папа пошёл на поводу у королей, и слуги Христовы претворили воздаяние в месть, а это плохо. Но я буду думать, как это исправить. Нам не искупить чужих грехов – пока это смог сделать только наш Господь Иисус Христос. Попробуем же искупить свои. Я не оставлю католичество, ибо не вижу, чем реформаты лучше нас, католиков.

– Кому куда, а мне вот маму надо разыскать, – задумчиво проговорил Фриц, вертя в руках Вервольфа. – Сестру и маму. Теперь меня не запугать, теперь-то я дознаюсь, куда их увезли, и разыщу их.

– Только не пытайся больше к-колдовать. Не выдержишь.

– Подумаешь! – Фриц подвигал браслет на запястье. – Понадобится, буду ворожить. Не остановишь.

– Ну и п-подохнешь.

– Надо будет, так подохну. Тебе-то что?

– Ты неисправим. Но я буду молиться за тебя.

Они ругались, как обычные мальчишки. Если бы не сан, подумала Кукушка, между ними вполне могла бы завязаться новая дружба или возродиться старая, которая была когда-то в детстве. Но ведь они едва ли помнили о ней.

Жива твоя мама, и сестрёнка жива, с горечью думала Ялка, смыкая веки. Тебе дико повезло, и ты как часть триединства уготовил им такое будущее, в котором их отпустят на свободу. Реформаты уже рушат застенки со всеми этими жуткими кандалами, дыбами, колодцами и маятниками… И хоть твоя сестричка никогда не сможет до конца оправиться от ужасов тюрьмы, она найдёт любимого, с которым проживёт всю жизнь и будет счастлива. А вот какой путь ты выбрал для себя, того не ведаю.