Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

Она подхватила дочку на руки и поспешила к окну.

Испанцев давно уже не было ни в городе, ни в стране, но пресловутый «гезеллинг» въелся в зеландскую кровь – больше никто не занавешивал окон. Зато весь подоконник был уставлен горшками, в которых росли герань, столетник, картофель и даже один красный тюльпан, подаренный Яльмаром. За чисто вымытыми стёклами синело небо. Девушка выглянула наружу и успела увидеть, как травник дошёл до угла, обернулся и помахал им рукой. Ветер теребил его рыжие волосы. Ялка вспомнила, какие они густые на ощупь, на редкость густые для такого рыжего оттенка, не волосы – мех. Жуга стригся сообразно со своим теперешним званием и положением, а по утрам причёсывался, но каждый раз его гребешок недосчитывался пары зубчиков, а к вечеру травник снова ходил лохматый из-за привычки запускать пальцы в волосы, когда он задумывался над лабораторными склянками или над письменным столом.

Ялка стояла и вспоминала, как они приняли решение остаться в Лейдене. Их подвигло на это несколько причин, и первой была она сама: срок беременности был немалый, роды были не за горами, и Жуга не хотел рисковать. Вторая – дом. После голода, войны и чумы в городе освободилось достаточно жилья, чтобы на него упали цены. С деньгами было туго, но они справились. Травник располагал некоторой суммой, немного помог браслет Михеля, немного – Яльмаров подарок: два тюльпана, один из которых оказался какого-то редкого сорта, с бахромчатыми листьями, и Жуга скрепя сердце продал луковицу за бешеные деньги заезжему торговцу из Вехта – «цветочного пригорода» Амстердама. Наконец, Золтан помог распорядиться домами травника в Цурбаагене и Лиссе, сдав в аренду первый и продав второй. Книги, препараты, утварь – всё, что некогда принадлежало какой-то загадочной женщине по имени Герта, погрузили на баржу и до сильных холодов доставили в Лейден, где травник присмотрел подходящий дом на тихой улочке. И третья причина, самая, быть может, главная, была следующей: в ознаменование героической обороны указом принца Оранского в городе был основан протестантский Rijks universiteit te Leiden с четырьмя факультетами – теологическим, юридическим, художественным и медицинским. Война не кончилась, да и университет ещё не родился, большинство приглашённых преподавателей пока только думали, принимать или не принимать предложение горожан. И тут удача улыбнулась травнику: должность адъюнкт-профессора на медицинской кафедре оказалась свободна. Неудивительно – как правило, такие должности получают люди, либо полностью лишённые амбиций, либо не желающие искать другую работу, а травник относил себя и к тем и к другим. Здесь важнее всяких денег были документы. Жуга предъявил целых три свидетельства, что он прослушал соответствующие курсы фармацевтического дела, анатомии и практической хирургии, подписанные такими личностями, как Андрей Везалий и ему подобные, и сумел заполучить это место. Он назвался Якобом, чтобы не было расспросов (на имя Якоба были выписаны и документы). Проверять их подлинность ни у кого не было ни желания, ни возможности – тот же Везалий, пользовавший Карла V, был обвинён инквизицией в ереси за вскрытие трупов и отправлен Филиппом в паломничество в Иерусалим, где и погиб на обратном пути. Судьба иных поручителей была немногим лучше.

Так или иначе, но к зиме дела стали налаживаться. Всё складывалось до странности спокойно и хорошо. Кому-то впору было удивляться этому, только не Ялке и не травнику. Вокруг города чинили дамбы, налаживали насосы и ветряные мельницы. Зима выдалась нелёгкая. Не хватало хлеба, угля, рабочих рук, но со всех сторон в город везли припасы. Эпидемию чумы удалось остановить.

Война утихла, но не завершилась. Господа чиновники Генеральных штатов в Гааге собрались, чтобы осудить Филиппа, короля Испании, графа Фландрии, Голландии и прочая, согласно подтверждёнными им хартиям и привилегиям, за все его надругательства над благословенными Нижними Землями. И Филипп был низложен в Нидерландах, а печати королевские сломаны. Фрисландия, Дренте, Овериссель, Гельдерн, Утрехт, северный Брабант, северная и южная Голландия, всё побережье от Кнокке до Гельдерна; острова Тексель, Влиланд, Амеланд, Схирмонг-Оог, от западной Шельды до восточного Эк- са – всё это было накануне освобождения от испанского ярма.

Мориц, сын Молчаливого, продолжал войну, а скоропостижная смерть де Реквесенса принесла ещё большую пользу делу восставших областей. Наёмники отличались храбростью, но не дисциплиной, а генералы смотрели сквозь пальцы на их бесчинства. Уже при Реквесенсе возник мятеж из-за жалованья, теперь он охватил всю армию. Брюссельский верховный совет рыцарства, заменивший на время правителя, принужден был сам обратиться к жителям края и просить их взяться за оружие, чтобы удержать бунтующие войска. Войско взяло Антверпен и Маастрихт и страшно опустошило их. Антверпен постигла ужасная участь: испанские солдаты так обогатились грабежом, что делали золотые рукоятки к кинжалам и золотые шлемы. Антверпен от этого так уже и не оправился. В довершение всего, когда Восточные Нидерланды отделились от провинций, оставшихся за Испанией, голландцы закрыли устье Шельды для судоходства. Главным торговым и промышленным центром стал Амстердам.

Но травника и его избранницу всё это мало интересовало – если кто и знал хоть что-нибудь о будущем этой страны, это были они. В ту же зиму они обвенчались по протестантскому обряду, хотя могли выбрать любой: в северных, свободных Нидерландах была провозглашена свобода вероисповедания. А в начале декабря у них родилась дочь, которую назвали Викторией – и в честь победы, и просто так. Но это имя, чересчур пышное для обычной девочки, не прижилось, вскоре сократившись до простецкого «Тория». Она очень походила на мать, в ней было совсем мало от Михелькина, только глаза. Травник любил её, как родную, то есть, если вдуматься, настолько, насколько вообще мужчина способен полюбить грудного ребёнка.

Что до самого Михелькина, то он долго колебался, выбирая между Капштадтом и Парамарибо, и наконец к исходу зимы нанялся на корабль и отплыл в Южную Африку. Почему-то после этого Ялка почувствовала странную горечь и облегчение. В глубине души она надеялась, что никогда больше с ним не встретится, но при взгляде на дочь всякий раз невольно вспоминала о нём.

Травник давно скрылся за поворотом, а она стояла с дочкой на руках, смотрела на островерхие крыши, крытые черепицей и серым шифером, и продолжала вспоминать. Тория сосредоточенно играла лентами материнского чепца. А та думала про Яльмара с Октавией – как они встретились («Ну и который из вас мой папка?»), как потом уплывали домой, на острова, о Фрице и о кукольнике. Ветер трепал её короткие, толком ещё не успевшие отрасти волосы. Её не хотелось думать обо всём, что произошло в последние два года. Прежний мир кончился, ушёл в сказки, в легенды, стал прошлым навсегда. Ей было ясно, что даже если что-то и пошло не так, то всё равно ей в прошлом ничего не изменить, надо жить дальше. Она во многом сомневалась, но у неё снова был дом, впервые с того времени, когда скончалась её мать (не могла же она, в самом деле, считать домом тёткино жилище). Как это, оказывается, важно для женщины – иметь свой дом, хотя бы для того, чтобы чувствовать себя защищённой.