Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

Почему же Зло и темнота так связаны? Этого я знать не могу. Предполагаю только, что Зло трусливо и слабосильно, оно живёт, размножается и вырастает сильным и опасным, только пока его не видят; потому-то всякое Зло и прячется в темноте. Зло прячется в тени Добра. И тьма в людских душах есть самое страшное. Страшнее в этой жизни я ничего не могу себе представить».

К утру промозглый воздух в комнатушке сделался душным и спёртым. Фриц проснулся с головной болью, с зудящими от блошиных укусов ногами, но услышал голоса и решил пока не вскакивать и притворился спящим. Октавия сладко посапывала с пальцем во рту, свернувшись калачиком и обняв деревянного Пьеро; её синие волосы разметались по подушке.

Говорили двое. Фридрих осторожно выглянул из-под одеяла и разглядел всё тех же поэта и кукольника, сидящих за столом. Лица у обоих были мрачные, осунувшиеся, в саже. Йост восседал на табуретке, пыхал трубкой и покачивался. Несмотря на духоту, он был в мягкой чёрной шапочке, которую постоянно то натягивал на лоб, то сдвигал обратно на затылок. Стул загромождала ребячья одежда, поэтому Карл-баас приспособил под сиденье барабан. В воздухе висел табачный дым.

– А вы подозрительны, господин кукольник, – лениво посасывая трубочку, продолжал поэт. – Всю ночь не спали. Не поверили мне? Небось решили, что мы крадём детей и продаём их маврам?

– Маврам? – фыркнул тот. – Какая чушь! Нет, ничего такого я не думал. Что вы о себе вообразили? Вы, может, и мошенник, но не подлец. У меня и без этого было достаточно поводов не спать.

– Ну и правильно, что не думали. А что за поводы?

Кукольник набрал в грудь воздуху, привычно попытался откинуться на спинку стула и чуть не упал с барабана. Ухватился за краешек стола, посмотрел на кровать, где спали дети: не проснулись ли? Фриц торопливо закрыл глаза.

– Послушайте, господин поэт, – с неудовольствием сказал итальянец. – Понятно же, что положение моё довольно мерзкое. Я артист. Играю буффонаду. Si. Я на чужой земле, и по большому счёту мне чужда политика. То, что вчера случилось, было просто способом привлечь публику. Вы понимаете меня? Испанцы, фламандцы, итальянцы – точно так же я бы мог изображать китайцев и монголов, если бы народ смеялся над китайцами и монголами. Если бы тот испанский стражник не упал в канал, всё можно было уладить миром. Да и потом всё, может, обошлось бы. Пересидели бы в гостинице, потом купили место на какой-нибудь барже…

– Все суда досматриваются, – напомнил Йост.

– Ай, ну вас к дьяволу: деньги даже чиновников делают слепыми. А вы, во что вы меня втянули, куда привели? В оружейную мастерскую мятежников! Итог: все декорации пропали, у меня двое детей на руках, и я ничего о вас не знаю. А после этого вы хотите, чтобы я спокойно спал? Porca Madonna! Как вы намерены нас вывезти из города?

– Не кричите так, детей разбудите, – хмуро ответствовал поэт и подвинул ему кружку. – Я вас понимаю. Мы оба не выспались, вам всё сейчас кажется в чёрном свете. Вот, выпейте вина, вам станет легче.

Кукольник послушался его совета. Некоторое время они молча пили.

– Что мне вам рассказать? – задумчиво проговорил Йост, когда кружки опустели. – Меня действительно зовут Йост, и я действительно поэт. По крайней мере, считаю себя им. Я христианин и люблю Господа нашего Христа так же, как люблю свою родину и свой народ. Но я не люблю церковь.

– В этой стране многие не любят католическую церковь.

– Да чёрт бы с ними, этими склеротичными католиками, – отмахнулся юноша. – Я не люблю любую церковь. Мой отец был меннонит. Сектант. Вы знаете, что это такое? Таких, как он, называют еретиками и испанцы, и реформаты, хотя он не делал ничего противоправного: проповедовал смирение, отказ от насилия, шнуровался на верёвочки, как все они, и верил во «второе пришествие» Христа. Он прожил долго, слышал самого Симонса… Только не поймите меня неправильно, мы с вами образованные люди. Свобода как вино – от неё всегда наступает похмелье. Жан Кальвин не придумал ничего нового, он просто предложил новую церковную систему вместо старой. В этом смысле мне ближе Арминий. Я, как и он, не верю, что господь создал всех людей обречёнными либо на вечное совершенствование, либо на вечную погибель. Но тут некого винить: Кальвин просто был диктатором и мыслил как диктатор.

– Давайте не будем вдаваться в теологические тонкости, – устало поморщился Карл Барба. – Зачем вы мне всё это объясняете? Я не о том вас спрашивал!

– Хорошо, хорошо. – Поэт выставил ладони. – Успокойтесь. Просто я хочу, чтобы вы поняли: когда идёт война, нельзя оставаться нейтральным. Человек, которого не интересует политика, – дурак. Клааса Гербрандса заживо сожгли в Амстердаме за то, что он десять лет назад слушал проповеди Симонса… Я бы выбрал третью сторону, но где ж её взять? Реформаты не лучше католиков, но, по крайней мере, они только начали, они живые, и поэтому всегда есть шанс сделать учение лучше. И они любят свою страну. Этот кузнец, Проспер ван Рис, когда-то спас меня от испанцев, когда я читал на улицах Гроциуса… Кстати – Гроциус! Вам в Сицилии не попадался его «Адам изгнанный»? Нет? Жаль. Изумительная книга! Так вот, ван Рис посчитал, что я могу быть полезным их делу. Я согласился. Не самый плохой выбор. И когда я вчера увидел, как вы там, на площади, попали в заварушку, я решил: почему бы нет? Вы тоже можете быть на моей стороне. Путешествуйте дальше, веселите простых фламанцев. Всё, что плохо для испанцев, хорошо для нас. Я просто так подумал. Подчинился прихоти. Надавал по сопатке нищему, который хапнул ваши вещи, отобрал, что смог, пришёл к вам и предложил помощь. Вот и всё. Можете мне не верить, но стражники и впрямь собирались вас искать – я не врал, я слышал, как они говорили об этом.

– Что мне придётся делать?

– Не «мне», а «нам».

– Что? Кому это «нам»?

Поэт сел поудобнее, потянул к себе бутылку и разлил остатки вина по кружкам.

– Ещё недавно, – сказал он, – у нас было достаточно людей, доставлявших деньги, оружие и послания мятежным городам. Но в последнее время их стали отлавливать люди Альбы и наместников. Мы потеряли не один десяток ходоков. Многие просто пропали, мы даже не знаем, что с ними, где они – убиты, сгинули в застенках или сгорели на кострах. Группы пилигримов перетряхивают десять раз на дню, не щадят даже слепцов и прокажённых, а одиночки больше не проходят – там и тут на дорогах бесчинствуют разбойники и банды мародёров. Даже каналы стали небезопасны.

– Scuzi? Я вас не понимаю. К чему вы клоните? Вы только вчера говорили о морских гёзах! Вы врали?

– Не во все же города можно попасть по морю! На купцов и торговцев рассчитывать не приходится – мало среди них лояльных к повстанцам, их легко перекупить, почти у всех есть семьи и дома, которые они боятся потерять, за каждым наблюдает гильдия, не говоря уже о посредниках… Короче, это невозможно. Мы давно ждём подходящего случая. Я уже полторы недели, как дурак, болтаюсь на пристанях. Я видел ваш приезд, даже помогал сгружать вещи, хотя вы, наверное, тогда меня не запомнили.