Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

А со вчерашнего дня к ней перестали пускать посетителей.

И Томас тоже думал. Думал о том, что, в сущности, совсем не знает, для чего и по какой причине к ним прибился этот паренёк. В какой-то мере он был с ними заодно, хоть и не состоял на службе. Испанцы ему доверяли, брат Себастьян тоже относился благосклонно. Но сейчас Томас не хотел говорить с ним как с подчинённым. Скорее здесь уместнее была бы исповедь, но та предполагала тайну одного и добрую волю второго. Он снова бросил взгляд на Михеля. Они не слишком различались в возрасте. Вполне могли бы быть друзьями.

Доверие.

Брат Томас вздохнул. Ему нужно добиться от него доверия . Очень многое надо узнать от этого белобрысого фламандца, который, как теперь уже понятно, подписал своей любимой смертный приговор и не смог смириться то ли с тем, что подписал, то ли с тем, что всё ещё любил. И поэтому от первого вопроса зависело многое.

Очень многое.

– Зачем ты столько пьёшь? – тихо спросил Томас. Спросил – и сам удивился, с чего вдруг.

А Михелькин растерялся. И спрятал глаза.

– Все пьют, и я, – сказал он, не глядя на Томаса. – Что ещё делать-то?

– Молиться.

– Я… я молюсь. Я ни одной мессы не пропустил.

Томас снова вздохнул и покачал головой – когда-то он заметил, что, если его наставник так делает, собеседники слегка теряются, и перенял этот жест. Вот и сейчас сработало: Михелькин весь сжался, и Томас понял, что попал в цель, как ловец жемчуга, удачно вогнавший нож меж приоткрытых створок крупной раковины. Теперь осталось только надавить и не сломать.

– Я вовсе не это имел в виду, – мягко сказал он. – Тебя что-то г-гнетёт. Очень сильно гнетёт. Это видно. Месса – это долг. А я говорю о том, чтобы раскрыть д-душу. В светлых чувствах. Самому. Ты понимаешь, о чём я? – Михелькин кивнул. – Хорошо. Но я пришёл не за этим.

– А за чем?

Томас огляделся.

– Сядем.

Они сели на кровати, друг напротив друга.

– Чтобы понять некоторые вещи, требуется время, – помолчав, сказал брат Томас. – Эта девушка п-представляет собой загадку. Мой учитель, брат Себастьян, движется своим путём. Он логик и мыслитель. И это п-п… правильно. Инквизиция суть расследование, поиски истины. Но есть мысль и есть движение души, есть догадки и есть прозрение. Ты ведь знаком с этой девушкой?

– А? – встрепенулся Михель. – Да… Да, я с ней знаком. А что?

– Ты г-говорил, она тебя ударила ножом.

– Я? Ах да… Ударила. Ага. Сюда вот. Это… я её хотел обнять… Ну обнял. Это… А она меня ударила. Я ведь говорил уже про всё это отцу Себастьяну, зачем ты меня снова спрашиваешь?

Фламандец или был дурачком, или удачно притворялся. А может, из него ещё хмель не выветрился. Так или иначе, Томас продолжил наступление.

– Г-где ты её повстречал?

Михель почесал небритую шею.

– Мы виделись… один раз, – уклончиво ответил он. – Я её и не знаю почти.

– Она не из твоей деревни?

– Нет, не из моей. Она… ну просто пришла.

Томас заинтересованно подался вперёд.

– Что значит «просто п-пришла»? Она ведь шла о-э… откуда-то. Куда-то. И наверняка не просто так. По поздней осени не ходят п-п… просто так.

Михель потупился.

– Она сказала, – проговорил он глухо, – что идёт на богомолье.

Брови Томаса полезли вверх:

– На богомолье? А к-куда?

– Не помню. В какое-то аббатство. Врала, что дядя её где-то у нас живёт. Деревню называла, только я забыл. Тоже, наверно, врала.

– С-с… с… совсем не помнишь?

– Да развлекались мы! Пили в кабаке. Она вошла… мокрая вся… холодно было, лило. Мы пригласили её с нами посидеть. Поставили ей вина, она пила, потом…

– Она тебя в к-кабаке ножом пырнула? Прямо там, п-при всех?

– Что? А, нет, не в кабаке – в хле… гм! На улице.

– П-прямо на улице?

– Ага. На улице. За домом.

Томас сосредоточенно поглядел ему в глаза.

– М-михель, – медленно сказал он, – ты врёшь сейчас, верно? А ведь ты свидетель. На допросе т-тебя будут спрашивать. И чем больше ты будешь путаться, т-тем хуже будет для тебя и для неё . Я б-больше ничего не стану спрашивать, я сейчас уйду. Но ты…

Михелькин вскинул голову так резко, что с мокрых волос полетели брызги. По тому, как изменилось выражение его лица, было видно, что он взволнован: как все блондины, Михелькин краснел мгновенно, целиком, от подбородка до бровей, и совершенно не умел скрывать свои чувства. Но колебания его, если и были, закончились.

– Мне больше нечего сказать, – упрямо молвил он и опустил глаза.

Несколько томительных секунд – и вдруг Томас, по какому-то наитию, по странной, звонкой пустоте за сердцем, так знакомой всем поэтам, музыкантам и пророкам, вдруг задал ещё один вопрос, такой же неожиданный, как первый, насчёт вина.

– Это т-т… твой ребёнок?

И сразу, по расширенным зрачкам, в которых заметался страх, по крови, бросившейся Михелю в лицо, без всякого ответа понял: он опять попал .

И почувствовал, как по спине бегут мурашки.

Чтобы успокоиться, Томас прикрыл глаза и дважды прочитал про себя Pater noster. Всё это время в кордегардии царила тишина.

– М-может, от тебя зависит, будет она жить или умрёт, – осторожно сказал он. – Т-ты же знаешь, как положено поступать с ведьмами… и с их детьми. Или не знаешь?

– Нет! – срывающимся, ломким голосом вдруг закричал Михель. – Нет, нет! Он не мой!

Он закашлялся. Перегнулся пополам.

– Amor tussisque non celantur [63] Любовь и кашель не скроешь ( лат. ). , – сказал Томас.

Михель ощупью схватил бутылку, скинул на пол кружку и торопливо присосался к горлышку. Кадык его задвигался.

Томас покачал головой:

– Ты слишком много пьёшь.

Михель не отреагировал. Рот его переполнился вином, две струйки побежали вниз по белой коже – воск от красной свечки, кровь из перебитых вен. Если он хотел напиться, чтобы упасть без памяти и более не отвечать, это вполне могло произойти. Томас ощутил, как в нём опять просыпаются раздражение и гнев.

Он встал.

– Ты слишком много пьёшь! – с нажимом повторил он, быстрым жестом протянул руку и коснулся бутылки зудящими пальцами.

Михель замер с раздутыми щеками, выпучив глаза, как лягушка, и вдруг всё выплюнул в распыл, как это делают гладильщицы, забрызгав юного монаха с ног до головы. Тот, к его чести, остался совершенно невозмутим, повернулся и молча вышел вон. Даже не утёрся.

Михелькин проводил его взглядом, осторожно понюхал горлышко, ошеломлённо посмотрел монаху вслед и опять покосился на бутыль.

Внутри была вода.

Сырым апрельским вечером пустоши вокруг монастыря огласились звуками флейт и барабанов. Большой отряд – испанский пехотный батальон и валлонская квадрилья лёгкой кавалерии, общим числом не меньше пары сотен человек, четыре фальконета, а также обоз и маркитанты – всё они расположились лагерем неподалёку от монастыря. Пару часов спустя в ворота обители стали стучаться фуражиры во главе с профосом и начальником обоза, намеревающиеся купить монастырского вина. Привратник Иеремия открыл смотровое окошко и отшатнулся при виде бородатых рож под четырьмя пехотными саладами, выслушал смиренное требование открыть ворота и заметался. В самой просьбе не было ничего предосудительного – монастырь славился своими виноградниками и охотно приторговывал вином. Другое дело, что время было позднее и ворота уже затворили. Цистерцианская обитель неохотно раскрывала свои двери, устав предписывал в подобном случае позвать кого-нибудь из братии, кто сведущ – брата келаря, или его помощника, или кого-нибудь из старших, но сейчас они выстаивали вечерню – из церкви доносилось нестройное пение Kyrie. Иеремия был анатолийский грек и плохо говорил по-фламандски, был он также стар, его мучили соли и подагра, ему одинаково не хотелось как снимать засов, так и бежать за келарем. Между тем за воротами ругались и поминутно спрашивали то на испанском, то на франкском, то на ломаном фламандском, какого чёрта он там возится и сколько им ещё тут торчать.