Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

Вопрос преодоления – один из самых главных в нашем деле. Мы всё время вынуждены с чем-нибудь бороться: с алчностью, с животными позывами, идущими от низменной природы человека, с бренным телом, с зовом плоти, с леностью души. Но нам приходится преодолевать как силу, так и слабость, чтобы остаться человеком. Странно. Всем известно: кто скатился к зверю, станет зверю и подобен. Но вот поднимется ли тот, кто поднимался к богу, до него как он есть, каков бы ни был этот бог? Я не философ и не богослов, но всё-таки мне кажется, что нет. Каков бы ни был человек, сколь ни было бы в нём достоинств, чистоты и святости, при жизни это невозможно. И бесполезно уповать в этом вопросе на веру, изыскания науки или магию. Тем более на магию, ибо любая магия, как бы ни была она могущественна, не может сделать человека лучше. Всё магическое может быть весьма опасным, это обоюдоострый меч, который может пронзить и хозяина.

По сути бог, каким бы ни был он обсказан в книгах любой конфессии, религии, а того паче ереси, наверняка не то, что мы себе представляем. Скорей всего (и это наиболее вероятно), мы вообще не в состоянии понять, что он такое или кто. Сольётся душа с Ним, или войдёт в Его царствие, или будет биться на Его стороне, суть не важно. Но вот какая мысль меня тревожит: ужели всякая незрелая душа, прошедшая какое-то ничтожное число преодолений и исканий земной жизни, потакавшая всему, что в ней таилось гнусного, грешившая, творившая неправое и злое, душа пустая и незрелая, сможет занять место рядом с душою праведника и святого мученика? Ведь вряд ли! Стало быть, и в царстве божием наличествует иерархия? Возможно ли, что бог – отнюдь не целостный господь, а структура наподобие пирамиды: простая, сиречь основательная снизу, у подошвы; идеальная – вверху, на высоте. Коль идеал недостижим, это вовсе не значит, что к нему нельзя стремиться.

Так что же, значит, будут прощены, станут едины и пребудут, но каждый на своих местах?

А может, так и должно быть? Может, правы те пророки и ересиархи, кои учат, будто души дважды (и многажды) возвращаются назад, чтобы пройти закалку в новом пламени, духовно вызреть в холоде и мраке середины мира, как вино в бочонке, чтобы вернуться совершенными, и в этом «созревании» есть приближенье к богу, понимание вершин? Не значит ли это, что мы все – Его составные части, и духовная эволюция всех существ во Вселенной закончится единовременно?

В каждом есть зародыш бога, зёрнышко огня. Как дать ему прорасти?

Я рассуждаю о Создателе так, будто он на самом деле существует, в то время как на самом деле мне это неизвестно. Если я представлю серебряный талер у себя в кармане, это вовсе не значит, что в кармане у меня и впрямь лежит серебряный талер. Но талер суть предмет материальный, и одним движеньем мысли вряд ли можно его овеществить, в то время как Господь – явление из мира идей, а стало быть, и мыслей. Быть может, представляя себе бога, думая о нём, мы создаём его, а создавая – представляем. Другое дело, можем ли мы познать и осознать столь грандиозную Идею во всей её полноте. Что за бог рождается из наших куцых мыслей и мыслишек, подкреплённых бесконечными жертвами? Не в том ли суть, что, осознав сию Идею до конца, мы были бы способны заново создать, а может, и преобразить Всевышнего, как были бы способны материализовать в своём кармане талер, когда б мы досконально знали, что такое талер, а не просто тупо вожделели отчеканенного серебра…

Ах, соблазнительная мысль! Пойду-ка я взгляну – нет ли у меня в кармане талера.

Ох, горе – нет там никакого талера: у меня в кармане дыра.

Я запутался. Я ощущаю переполненность, но я не источник, я – веретено. Как это выдержать? Как сбросить намотавшуюся силу? Как получилось, что всё сосредоточилось на мне? Каким броском Судьбы я оказался в этом положении? Вопросов с каждым днём всё больше, а ответов нет.

Эта девица слаба, но, может, только её слабость и сумеет совладать с Силой, ибо я не могу. Я слаб своею силой, она сильна своею слабостью. Здесь бесполезно объяснять. Беда, коль всё это уйдёт на воплощение ещё одной религии или на новую безумную войну.

Да минует меня чаша сия».

– Господин Золтан! – позвал от окна Иоганнес Шольц. – Господин Золтан, подите сюда.

Золтан Хагг с недовольным лицом оторвался от исписанных страниц.

– Иоганн, я же сказал, чтобы ты не отвлекал меня. И потом, сколько можно повторять: называй меня…

– Да погодите вы ругаться! – замахал руками толстяк. – Лучше посмотрите, а то я никак не возьму в толк, что там такое творится.

Золтан подошёл к окну, некоторое время всматривался в сумрак за стеклом, потом растворил створку и высунулся. На лице его отразилась целая гамма чувств: тревога, гнев, неудовольствие и, наконец, растерянность.

– Шайтан, что они там делают? Это же в том доме, где держат девчонку!

– Вот именно, господин Хагг, вот именно! Я хотел вам раньше сказать, но я не думал…

– Напрасно. Думать иногда бывает полезно.

Золтан сорвал со стула куртку палача, сунул руки в рукава и торопливо начал шнуроваться.

– Подай мне меч.

Иоганнес был сама готовность к действию и всё-таки изобразил вопрос:

– Какой меч?

Золтан замер, не закончив движения.

– Ты прав, – сказал он, – об этом я не подумал.

Превратить в тюрьму больничные покои – оказывается, что может быть проще! Сперва из монастырской кельи вынесли лежак и табуретку со столом. Воду из кувшина выплеснули за окно, нарочно выбив треснувшие стёкла, потом разгрохали и сам кувшин. Остаток дня и вечер девушка вынуждена была провести в молитве, стоя на коленях – стражники не позволяли ей ни встать, ни лечь, а когда накатывала дурнота, без всякой жалости угощали оплеухами. Земляной пол усеивали черепки разбитого кувшина, ноги девушки к вечеру распухли и почти отнялись. Когда ей наконец разрешили лечь, она едва нашла в себе силы отползти в угол. Весь день Ялка могла мечтать только о том, чтобы повалиться на пол и забыться, однако сон не шёл. Пол был сырой, власяница – короткой, грязной и кусачей, от кандалов окоченели ноги. Колени девушки превратились в два сплошных синяка, тело ныло от ударов и уколов. Непривычно и противно мёрзла обритая голова. Сидеть было теплее, чем лежать. Содрогаясь от холода и боли, кутаясь в рубище и подгибая ноги, Ялка вжималась в стену в напрасной попытке согреться, но дымоход остыл – камин в соседней комнате больше не топили. Она смотрела на своё узилище, которое отсюда, из угла, казалось огромным. Стены, сводчатый потолок, окно, геометрические, верные углы… Раньше эта комната казалась ей небольшой, даже тесной – два на три шага. Теперь, когда исчезли все предметы обстановки, келья обрела пугающую высь и глубину. Куда оно? Зачем? Что делать измученной пленнице с таким количеством пространства? Девушка сама себе напоминала мышь, забившуюся в угол мышеловки. Ужас и отчаянье в её душе постепенно сменили пустота и безмыслие, темнота и холод довершали то, что не успели усталость и боль, – реальность всё больше становилась похожей на кошмар. От забытья, которое временами снисходило на пленницу, оставались видения и голоса – холодный бред, который не осмысливала голова и не воспринимало сердце. Поэтому Ялка не сразу поняла, что за дверью её камеры в самом деле о чём-то говорят.