Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

– Тебе… не противно? – снова спросила девушка.

– Ты что несёшь! – поперхнулся Рутгер. – Не сходи с ума. Я… Чёрт, я думал, ты меня ненавидишь.

Не было ни звука, ни движения. Что-то сейчас происходило, происходило что-то. Матиас сидел и терялся в догадках.

– Дура я, дура, – выругалась Зерги. – Так мне и надо. И ты тоже дурак. Ах, Рутгер, сволочь ты этакая… какие у тебя глаза, какие глаза… Прощай, Рутгер. Выпей за меня.

– Ты же волшебница! – протестующе выкрикнул наёмник. – Неужели ты ничем не можешь себе помочь? Ты же волшебница! Ну скажи что-нибудь!

– Я… – Она гулко сглотнула. – Нет, не могу. Наверно, Лис бы смог. А может, нет.

– Лис? Ты думаешь, он вернётся?

– Для чего? После такого… Нет. И не мечтай.

Она помолчала.

– Рутгер…

– Что?

– Я наврала тебе. Как девка наврала, айе. У тебя есть талант.

– Какой талант? – не понял тот.

– Магический. Ты… можешь. Надо только научиться.

– Поздно. Да и не у кого.

– Всё равно. Я хочу, чтобы ты знал. Фс-с, руки мёрзнут… холодно рукам.

– Погоди минутку, одеяло принесу. Dam! Проклятый дождь!

– Постой, – остановила его Зерги. – Рутгер, если бы был способ… ты бы мог… ради меня…

– Всё, что угодно, Зерги, – заверил Рутгер. – Я сделаю что угодно!

– Есть одно заклятие… – Зерги говорила всё быстрей, прерывисто дышала, часто кашляла. – Случайно… в книгах у Веридиса рылась, нашла… Это поможет. Но не так, как хочется.

Мгновение Рутгер колебался. Но только мгновение.

– Я умру? – спросил он.

– Не совсем. Если получится, мы оба будем жить.

– И… кем мы станем?

– Иногда собой. А иногда никем. Боже… Чёрт… Время уходит, Рутгер! Ты готов?

– Готов, – твёрдо произнёс наёмник. – Что надо делать?

– Сперва смешать кровь.

– И только? – усмехнулся тот. – Чего проще!

– Не перебивай… Сходи за молоком. Добавишь нашей крови, дашь мне выпить, выпьешь сам… Иди!

Зашлёпали шаги. Рутгер почти бежал, во всяком разе, двигался так быстро, как только позволяла рана в боку. Потом шаги вернулись.

– Принёс, – услышал Матиас. – Что дальше?

– Дай руку… Где ты? Я не вижу.

– Здесь. Я здесь. Вот. Говори, что дальше!

– Имя… мне понадобится имя. Тебя по-настоящему зовут Рутгер?

– Да. Да, Зерги… Зерги? Открой глаза! Чёрт… Зерги! Очнись!

– М-м… – Она застонала. – Не Зерги я. Альбина. Меня зовут Альбина. Не зря же я придумала те белые болты… [81] Albus ( лат. ) – белый. Дай мне.

– Тебе нельзя пить!

– Можно.

Два раза звякнула дужка котелка, после чего опять раздался её голос:

– Повторяй за мной: «Огнём и кровью… кровью и огнём… я связываю свою жизнь…» Да повторяй же!

– Огнём и кровью, – запинаясь, начал говорить наёмник, – кровью и огнём…

Матиас слушал в оба уха, только человеческие слова скоро кончились: после пары клятв и обещаний Зерги, а за ней и Рутгер перешли на какой-то собачий язык, шипящий и гортанный, полный харкающих звуков. Рутгер еле выговаривал слова. Матиас ничего подобного прежде не слышал и решил, что это язык какой-то восточный или даже вовсе не язык. Однако длилось всё недолго. Не прошло пяти минут, как Зерги выдохнула: «Всё!» – и оба враз умолкли.

А потом закричали.

Матиас никогда не слышал, чтобы люди так орали. Девка завопила первая, с надрывом, вверх и вниз, будто прыгала по лесенке: «АаАаАаАа!», и это продолжалось долго, страшно долго, никакие лёгкие бы не вместили столько воздуху. Рутгер отстал от неё на какие-то секунды. «Что это? Что это?!» – только и успел воскликнуть он и тоже зашёлся воплем, будто с него живьём сдирали кожу. Сверху наложились визг, рычание, хлопки, гортанный клёкот, коих не мог бы издать человек, и прочие ужасные звуки. Матиас тоже завопил и едва нашёл в себе силы поднять руку и перекреститься. Не помогло. Конь Зерги, всё ещё привязанный, стал ржать и биться. Всю округу озарила вспышка – Матиас её увидел даже сквозь опущенные веки и закрылся руками. Волосы его зашевелились, встали дыбом и начали потрескивать. Дождь ливанул как из ведра, молнии сверкали одна за другой, грохотало. Это было светопреставление. Истово молясь, Матиас вжался в кучу и горстями стал набрасывать на себя навоз.

…Тишина наступила внезапно, такая полная, что даже конь успокоился. И тотчас Румпель услыхал, как кто-то поднимается, встаёт и медленно идёт к нему. Он замер. А шаги приблизились и смолкли. Матиас попытался приоткрыть глаза, хотя б немножечко, хотя б один. Кое-как раздвинул пальцами веки, различил перед собой размытый силуэт и снова погрузился в темноту. Кто подошёл, осталось тайной, Матиас даже не сумел понять, мужчина это или женщина.

– Рутгер, ты? – наконец окликнул он. Голос дрожал, пересохший язык едва шевельнулся. – Рутгер! – молчание. – Рутгер?..

Он умолк.

Человек постоял, нагнулся и вложил в ладонь Матиасу что-то круглое, на ощупь как монеты. Потом всё так же молча отошёл. Он что-то делал (делала?): ходил к амбару, возвращался, собирал припас, седлал коня… Матиас не решался говорить. Потом, откуда-то сверху, будто с кроны дерева, послышался протяжный тонкий свист, похожий на крик птицы: «Чи-йи!» Человек залез в седло. Конь всхрапнул и заплясал под седоком, тот успокоил. Конь покорился, с места взял сначала крупной рысью, а потом галопом, во всю прыть, всё дальше, дальше, и через минуту топот смолк.

Матиас остался один.

Когда отёк спал и левый глаз открылся, возле амбара не было никого, лишь кровь, разбросанные вещи и две мёртвые лошади. Матиас посмотрел себе в ладонь, увидел блеск двух полновесных золотых и только сейчас понял, что дождь перестал. Он поднял голову.

Над головой сияло солнце.

Тот, кто любит сказки, знает, что все добрые сказки одинаковы. Все они хорошо кончаются, а начинаются примерно так: «Однажды, в далёкой-далёкой стране…», или: «За тридевять земель, в тридесятом царстве…» Или уж сразу, без вступлений: «Жили-были…» А вот страшные сказки выглядят иначе. И если человек желает рассказать страшилку, он непременно начнёт её со слов: «Однажды, тёмной-тёмной ночью…»

Ночь. Точнее, темнота. Человек боится темноты. Темнота всегда означает неизвестность и угрозу. Глаз не видит, а по запахам и звукам далеко не каждый может распознать, что происходит и где он находится. Для этого надо быть ночным зверем или птицей. Ночным, а лучше сразу подземным, ведь под толщей скал всегда темно. Закрыты веки – темнота. Открыты веки – темнота. Нет разницы. И то ли жив ты, то ли умер, непонятно. Как живут слепые? Ведь они всегда во тьме. Наверное, из-за этого у них какой-то свой, особый мир, отличный от того, где свет и зрение играют главные роли.

Так или примерно так рассуждала Ялка, сидя в темноте, одна, незнамо где, но где-то под землёй, куда завёл её безумный Карел-с-крыши. Если поразмыслить, её теперешнее положение немногим отличалось от недавнего заключения в монастыре, разве что пытки ей больше не угрожали. Всё тот же камень, та же власяница, тот же холод заставляет поджимать ноги в тех же оковах. Хорошо, есть плед. Ялка сидела, куталась в кусачее сукно, вздрагивала и вспоминала. Вспоминала, как ползла в узкой норе, отдыхая время от времени, но останавливаться надолго было невозможно – нападала паника. Девушка пугалась, ей казалось, что она совсем одна, что жизнь была лишь сном, дурацким сном, а теперь она умерла и попала в ад, где обречена вечно ползти по замкнутому кругу в этой земляной кишке. Страх смерти позади, безвестность впереди. От этих мыслей она вся холодела, дыхание перехватывало, и тогда она окликала маленького человечка – своего проводника в подземном мире, своего карикатурного Орфея – и свершалось чудо: Карел неизменно отзывался, а порою даже возвращался, звал её, ругался, тормошил и теребил, заставлял двигаться. Как он разворачивался в узком тоннеле, оставалось загадкой. А она, оказывается, засыпала, точней, впадала в полусонный бред и ползла, бездумно двигая руками и ногами. Сколько времени это длилось, Ялка не могла сказать, но уж никак не меньше часа. Крысы проделали титанический труд. Карел полз. Она ползла. Гремела цепью и ползла, выплёвывая землю, раздирая локти и колени, царапая обритой головой грязный свод. Живот мешал неимоверно, она не могла даже прилечь, разве что на бок. Сверху капало, один раз путь им преградила яма, и обоим пришлось саженей десять проползти по горло в ледяной воде. Карел булькал и ругался, Ялка задирала голову, вжималась в потолок и стискивала зубы, чтоб не закричать. Случись обвал, их погребло бы. Но ничего не рухнуло (по крайней мере, над ними), хотя не дважды и не трижды Ялка слышала – то спереди, то сзади – мокрый шорох осыпающейся земли.