Джон Норман - Моряки Гора

Насколько я понимаю, я уже ясно дал понять, что не принадлежу к касте Моряков. Одно дело ворочать веслом, или выполнять те или иные работы на судне, и даже быть его боевой компонентой, и совсем другое уметь читать погоду, воду, звёзды, прокладывать курс, держать руль в бурном море, обращаться с такелажем и парусами и так далее. Было, конечно, и то, что мне было вполне по силам, например, стоять вахту на верху, что я в данный момент и делал. На каждой мачте, почти у самого клотика, имелась платформа и кольцевой леер, ограждавший её и позволявший наблюдателю перемещаться вокруг мачты. Так что, если бы возникло желание, можно было бы выставить вахтенных на каждой мачте, причём по паре на каждой платформе. Разумеется, как правило было занято только одно место, да и то с одним единственным наблюдателем, обычно, как сегодня вечером на фок-мачте. Конечно, ситуация отличалась бы коренным образом, если бы корабль находился в опасных водах, ожидал нападения или чего-то в этом роде.

Чтобы удержать равновесие мне приходилось постоянно цепляться за поручень, холодный и мокрый. Любое движения судна, будь то бортовая или килевая качка, рысканье, подъем и падение носа на волне, на высоте мачты усиливались. Само собой, человеку сухопутному, скажем, пехотинцу вроде меня, требуется время, чтобы привыкнуть к морской стихии. Лично у меня с этим проблем не возникло и я приспособился к такой жизни достаточно легко и быстро, хватило двух — трёх дней на Метиохе, что впрочем слабо подготовило меня к ночным бдениям на вершине мачты, с её высотой, пронизывающим ветром и неистовыми рывками из стороны в сторону. Думаю, подобное времяпрепровождение, поначалу может лишить самообладания и укачать даже самого закалённого моряка. Возможно, именно поэтому лишь люди из очень ограниченного круга стояли вахты на мачте. А теперь и я, с несколькими другими, оказался, среди тех, кого часто назначали в такое дежурство. Поначалу от одного взгляда, брошенного вниз, на палубу или на воду за бортом, становилось нехорошо. Оказалось, что легче было сконцентрироваться не на судне, а на горизонте, который, в любом случае, оставался там, где он должен быть, что бы ни происходило вокруг. После пары дней несения вахты на вершине мачты, тело, внутренности, чувство равновесия и всё такое приспосабливается к такому движению. Некоторые, конечно, приспосабливаются к такой работе быстрее других, соответственно именно их впоследствии чаще всего назначают наблюдателями. Кое-кто, что интересно, оказывается неспособен, или вообще, или, по крайней мере, в течение определённого времени, выработать в себе эту привычку. Безусловно, при ясной погоде и спокойном море, вахта на высоте не так уж чтобы сильно отличается от вахты на палубе, на баке или на юте. После первых нескольких дней меня вообще перестали беспокоить вахты на смотровой площадке, а при хорошей погоде начале даже доставлять мне удовольствие. Оказавшись вдали от суеты, кажется, что становишься ближе к ветру, облакам и солнечному свету, начинаешь остро ощущать раскинувшуюся на пасанги вокруг бескрайнюю, необозримую, неохватную неопределённость Тассы, прекрасную и грозную, гостеприимную и подлую, благожелательную и опасную, беспокойную, сверкающую и угрожающую, зелёная, обширную, интригующую, манящую Тассу. Нетрудно заметить, как она манит мужчин, настолько она очаровательна и красива. Но не менее легко увидеть, как она, с её мощью и капризами, прихотями и властью, умеет вселять страх в самое крепкое из сердец. Будьте осторожны, поскольку вино Тассы — вино хмельное. Она может послать тебе попутный ветер, защищать тебя, поддерживая своими большими руками, а в следующее мгновение, стоит ей только захотеть, сломать тебя, утянуть в свои таинственные, страшные, бездонные пучины. Связав с нею свою судьбу, ты можешь встретить много чего, непередаваемое богатство лунного света на воде, её шёпот за бортом долгими ночами, её незабываемое великолепие по утрам, режущую глаза яркость её полудня, постепенно переходящую в закат и сумрак, предоставляемый ею доступ к далёким берегам, величественную тьму её гнева, свист плети её ветров, силу и мощь её волн, подобных ожившим горам. Она — любовь Касты Моряков. Она — хмельное вино. Имя ей — Тасса.

Ветер сменил направление. Дождь усилился, его капли потяжелели.

Подзорная труба Строителей висела на ремне, пересекавшем мою грудь. Как и большинство вперёдсмотрящих, я обвязал вокруг талии страховочный линь. Здесь нетрудно потерять опору, особенно в непогоду или когда поверхность обледенела, и проскользнуть между краем платформой и леером, установленным на высоте талии.

Я услышал стук первых градин по дереву.

Мы уже успели попасть под два серьезных града или, скорее ледяных шторма, принесённых с ураганным ветром с далёкого севера. Бури, подобные этим, нередки в Прериях, раскинувшихся к северо-востоку от Волтая. Иногда, налетая внезапно, они опустошают стаи перелётных птиц, обрушиваясь с неба на пернатых, которые, послушные заложенным в них инстинктам, отказываются приземлиться и поискать убежища. Паруса быстро взяли на рифы, опасаясь, как бы какие-нибудь особенно крупные куски льда их не повредили. Сотни крошечных горошин забарабанили по палубе. Но попадались и крупные градины. Попадая в палубу или реллинги, они отбивали щепки, оставляя крупные щербины. Некоторые ледышки были размером с кулак мужчины. Всем вахтенным вскоре было приказано покинуть палубу, скрывшись внизу. Ледяная дробь, барабаном пророкотавшая по палубе, заставила тарнов поволноваться. Впрочем, в данный момент бояться уже было особо нечего, опасные шторма редко заглядывали в эти широты. Тем не менее, я поспешил прижаться спиной к мачте и натянул капюшон плаща на голову.

Град не причинил большого вреда. Фактически, он не был серьезным, но его хватило, чтобы палуба на некоторое время практически опустела. Теперь я подозреваю, что это имело непосредственное отношение к тому, что произошло далее.

Бросив взгляд назад и вниз, чтобы проверить как там рабыня, привязанная ко второй мачте в наказание за некую провинность, я убедился, что она по-прежнему на том же месте. Её ноги были босы, как это принято для рабынь в хорошую погоду. Свободные женщины уверены, что кейджера, раз уж она — животное, не имеет права ходить в обуви, не больше чем какой-нибудь верр или кайила, однако окончательное решение, конечно, всё равно за владельцем рабыни. Некоторые невольницы, высокие кейджеры, могут иметь в своём распоряжении сандалии и даже туфли, украшенные драгоценными камнями, вот только свободная женщина, увидев такое нарушение традиций, запросто может приказать, снять столь дерзкую обувь в своём присутствии, а иногда и потребовать встать на четвереньки и, кротко склонив голову, принести ей туфли в зубах, примерно так же, как мог бы их принести своему хозяину любимый слин, или рабыня своему владельцу. Трудно отыскать хоть толику приязни в отношениях свободной женщины и рабыни. Но что интересно, рабыня с благодарностью сама встаёт на четвереньки и, покорно опустив голову, несёт в зубах сандалии своему хозяину, как животное, которым она себя сознаёт. «Я ваша, ваше животное, Господин. Может ли рабыня надеяться, что хозяин сочтёт её достойной своего внимания?». Вероятно, сказав что-то подобное, она поцелует его ноги, а затем аккуратно наденет на них сандалии и завяжет шнурки, после чего она, наверное, снова поцеловав его ноги, немного отстранится и встанет перед ним на колени, склонив голову. Она — его рабыня. Он — её господин. Однако, это совсем не то же самое, что проделать это перед другой женщиной. Какое право имеет одна женщина, по своей сути всего лишь женщина, так позорить, унижать и оскорблять другую женщину? В этом нет ничего общего с естественными отношениями женщины и мужчины, лишь безжалостное оскорбление, ни на чём не основанная, неестественная пародия на биологически обоснованную правильность. Разве обе они не самки, не подходящее имущество мужчины? Вся разница между ними сводится к ошейнику на шее одной из них? Почему свободная женщина так ненавидит рабыню? Может она завидует дрожащей рабыне, ни горле которой красуется тонкая полоса металла, объявляя о её красоте и желанности? Или она завидует ей, её счастью, её удовлетворённости, её господину, наконец? «Так ли отличалась бы от меня, гордая госпожа, — могла бы задаться вопросом рабыня, — будь Ты одета в такую же тунику, как и я, а твою шею так же, как и мою, окружал бы подобный опознавательный аксессуар?».