Джон Норман - Кюр Гора

— Кюр, Фиолетовый Шарф, — нормальным голосом ответил Грендель. — Точнее его часть, в том числе и фиолетовый шарф.

Кэбот осмотрелся и присоединился к своему другу.

— Он был убит на открытом месте, а потом его уже затащили сюда, чтобы припрятать. След видишь?

— Он наполовину прикопан, — заметил Кэбот.

— Слин, — заключил Грендель.

— Согласен, — кивнул Кэбот.

Лесная пантера чаще затаскивает свою добычу на дерево, по-видимому, чтобы уберечь это от других хищников или падальщиков. Ларл зачастую спит около добычи, которую наполовину съел, таким образом, охраняя её. Кто осмелился бы бросить вызов ларлу? Животные меньшего размера терпеливо ждут, пока тот не оставит свою добычу потеряв к ней интерес и вальяжно не удалится прочь. Слин же обычно затаскивает добычу в укромное место, где потом может полакомиться в безмятежном одиночестве. Случается, что он прикапывает часть мяса. Слин, в основном, ведёт ночной образ жизни, обычно появляясь из логова или норы после наступления темноты. Он — по-своему упрямое животное, которое будет идти по следу, на который встало даже через стадо подобных или даже более желанных с точки зрения охоты, животных. Это — самый лучший следопыт Гора, а потому на Горе зачастую используется для выслеживания беглых рабов и рабынь.

— Это уже не первый, — констатировал Кэбот.

— Верно, — кивнул Грендель.

— В этот район леса заходили наши фуражиры из числа людей, — припомнил Кэбот. — Ни один из них не подвергся нападению.

— Ничего не понимаю, — проворчал Грендель.

— Убивают только кюров, — заключил Кэбот.

— Но это не имеет никакого смысла, — пожал плечами Грендель.

— Такое впечатление, что наш лагерь кто-то охраняет, — заметил Кэбот.

— Что за чушь, — буркнул Грендель.

— Посмотри сюда, — указал Кэбот на мягкую землю. — Вот здесь! Видишь следы!

— Следы слина, — констатировал Грендель.

— Присмотрись к ним, — посоветовал Кэбот. — Внимательнее.

— Интересно, — хмыкнул Грендель.

— След одной лапы мельче других, — сказал Кэбот. — Лапа едва касалась земли.

— Левая задняя лапа, — определил Грендель.

— Понимаешь, что это значит? — осведомился Кэбот.

— Конечно, — кивнул Грендель. — Он хромой.

— Думаю, — сказал Кэбот своей рабыне, — отвести тебя в жилую зону, в театр амнистии, чтобы тебя могли бы оставить в живых, как товар и позже, вместе с другими, распределить или продать.

— Пожалуйста, нет, Господин! — воскликнула девушка, падая перед ним на колени и прижимая голову к его ногам.

Сквозь её волосы был виден ошейник на её шее. Его ошейник.

«Интересно, — подумал мужчина, — как можно любить их, если они всего лишь рабыни, не больше, чем домашние животные».

— Но в этом случае Ты можешь выжить, — объяснил он.

— Я предпочту остаться с вами, — всхлипнула девушка.

— Очень маловероятно, что тебя могли бы убить, — предположил Тэрл, — у тебя приятные формы, как раз такие, которые ценятся на рынках Гора.

— Отставьте меня с собой! — попросила она.

— Это только вопрос времени, — вздохнул Кэбот. — Рано или поздно нас обнаружат и уничтожат. Я не вижу смысла тебе умирать вместе с нами.

— Но Вы же любите меня! — крикнула Лита.

Тело мужчины напряглось в гневе. Как она посмела озвучить такое? Что за вздорное предположение!

— Нахальная, дерзкая, самонадеянная шлюха! — закричал он на неё.

— Господин! — попыталась протестовать рабыня.

Но Кэбот, с внезапным раздражением и яростью, отпихнул её ногой от себя, опрокинув на землю.

— Простите меня, Господин, — прошептала напуганная его гневом девушка, сворачиваясь в позу эмбриона.

Её глаза заполнились слезами.

Как смеет она, рабыня, товар, собственность, думать, что её господин мог бы любить её?

Она что, забыла, кем она была?

Или, если говорить более рассудительно, более тщательно подбирая слова, как смеет, она озвучивать такое? Многие женщины были связаны, и с завязанными глазами на поводке были уведены на рынок из-за такой неосмотрительности.

Правда, не будем отрицать, что многие рабыни хорошо знают о своём месте в сердце владельца, даже о том, что он мог бы умереть за неё. Несомненно, никто из них, ни рабыня, ни господин, не планировали это так, но именно так это зачастую проявляется. Действительно ли это настолько странно? То, что рабыня могла бы любить своего хозяина, а тот мог бы питать нежные чувства к своей рабыне? Разве не могла она, так или иначе, возможно, к своему несчастью, вызвать эти чувства, своей красотой, своей беспомощностью и страстью, любовью и преданностью, своим самоотверженным служением? В конце концов, разве не является она для мужчины верхом женского совершенства, рабыней, тем, что он столь жадно хочет и жаждет, тем, что выходит далеко за рамки того, что он мог бы получить от свободной женщины? Ведь, в конечном итоге, в ошейнике она — создание любви. Разве ошейник, сам по себе, не символ этого? Разве она существует не для любви? Таким образом, стоя на коленях, подчиняясь, чувствуя, как разгораются её потребности, как подобно цветку распускается её собственная любовь, она неизбежно начинает надеяться на то, что что-то вроде её собственных чувств, столь глубоких, широких, подавляющих, могло бы родиться, хотя бы в крошечной степени, у её господина. Едва ли она отваживалась надеяться на это той ночью, когда под двойной хлопок плети её, закованную в цепи, сдёрнули с аукционной площадки. Но вот спустя какое-то время, она, напуганная до жути, начинает, пытаясь скрыть свою радость, подозревать, что это может быть так. Не из-за того ли, например, её господин последнее время становится всё менее терпеливыми и более строгими с нею, не борется ли он с чем-то внутри себя, с чем-то нежелательным, что он не хотел бы признать? Конечно, она теперь должна стремиться не сделать ничего, что могло бы заставить его избавляться от неё. Она отлично понимает, что он может быть подвергнут презрению его сограждан, если те, к своему удивлению, заподозрят, что он мог бы влюбиться в рабыню. Но не может ли быть так, что они сами, по крайней мере, некоторые из них, втайне от всех, в тишине своих собственных домов, столь же печально виновны в том же самом проступке? Конечно, радостные, сияющие лица многих рабынь, с которыми сталкиваются на рынках и улицах, заставляют предложить именно это. Но знает она и то, что, учитывая характер мужчин, у неё есть гораздо больше поводов к тому, чтобы бояться последствий его собственного возможного самобичевания, чем насмешек других. Его осмысление себя, того, что является подобающим для него, может представлять для неё самую большую опасность. Она чувствует свою уязвимость. Она может быть продана по простой прихоти. Она удваивает свои усилия быть его скромной, приятной рабыней. Конечно, она стремится быть приемлемой для него, полностью, какой она должна быть, желанной, своим рабским способом. И конечно, её рабские огни ничуть не уменьшаются. Она терпеливо и жалобно, ведомая своими пробуждёнными потребностями, как и прежде, ползёт к его рабскому кольцу, умоляя о его хотя бы малейшем прикосновении. И даже будь он жестоким и ненавидимым рабовладельцем, даже из вражеского города, она не могла бы не вести себя так. Мужчины проследили бы за этим. Но, теперь, даже вдали от рабского кольца, когда он возвращается домой со своей работы и она приветствует его стоя на коленях, глядя на него снизу вверх, или когда она подает ему ужин или вино, когда он смотрит на неё, полирующую кожу его сандалий, когда он приказывает, чтобы она зажгла лампу любви, разве не мелькает в его глазах нечто другое, чего прежде там не было, возможно, какой-то немного иной блеск или оттенок? И вот теперь, она начинает подозревать, всякий раз двигаясь перед ним, как прежде тонко, как если бы неумышленно, вызывая его желание, просто своими движениям прислуживающей рабыни, что он мог бы начать влюбляться в неё, несмотря на то, что она всего лишь покорная, побеждённая собственность — рабыня. И, конечно, одно дело для рабыни, едва осмеливаться надеяться или с благодарностью и радостью подозревать и понимать, что она теперь могла бы расцениваться своим владельцем с нежными чувствами, и совсем другое говорить об этом. Разве это не та тайна, о которой не стоит говорить вслух, пусть она, возможно, разделена, хотя и неохотно её владельцем? Конечно, она продолжит вставать перед ним на колени, служить и ублажать. И она знает, что если ею не будут довольны, то она почувствует плеть, как и любая другая девка, и она не хотела бы ничего иного, поскольку она гордится своим владельцем, его силой и решительностью, она горда принадлежать такому мужчине. Он — её господин.