Франсуа Плас - Узник Двенадцати провинций

Мы, знахари, ищем недуг, затаившийся в теле, в точности как гончая, пущенная по следу дичи: чуем его, преследуем, облаиваем и, подняв из логова, крепко хватаем клыками с первого прыжка. (Тут он смеялся и кашлял.) Пересчитывать кости, еще чего! Это хорошо для городских господинчиков в белом. Кости – это всего лишь скалы, обнажающиеся при отливе: на вид красиво, но ничего нам не говорит о волнах, о туманах и течениях».

Старый Браз был не вполне прав. Можно многое открыть в книге с такими иллюстрациями и многое понять. Я учился, и Кожаный Нос меня всячески поддерживал. Я потерял сон, с головой погрузившись в архитектуру нервов и костей, географию плоти с протекающими по ней реками крови.

Я даже пытался найти соответствия с Даером. Извлекал его из кармана, где он хоронился в своем уютном гнездышке из соломинок и лоскутов. Взъерошенный и возмущенный, он все же давал себя осмотреть, притворяясь мертвым. Из открытого клюва веяло тошнотворным запахом перебродившего ячменя. Найти в этом тельце органы я не мог. Даже биение сердца прощупывал с трудом: слишком упитан был пибил. Жирненький, что твоя фаршированная перепелочка. А вскоре он начинал квохтать, потому что чертовски боялся щекотки.

Как бы то ни было, кончалось это всегда одинаково: терпение маленького доктора приходилось вознаграждать продолговатым зернышком, которое он требовал, вереща, как резаный поросенок. Анатомия пибила-свистуна проста: это огромная печень в перьях. Печень с клювом, чтобы орать.

Однажды в лазарет привезли скончавшегося на месте рабочего из кузнечного цеха. Он просто упал и умер, без видимой причины. Кожаный Нос решил, что пора мне получить урок анатомии. Настоящий, наглядный. По его мнению, сердце умершего остановилось в результате разлития черной желчи. В ходе урока мне предстояло отыскать это разлитие, а заодно ознакомиться с различными частями тела. Труп, с которого сняли всю одежду, лежал на большом столе, глядя мертвыми глазами в потолок.

Кожаный Нос достал свои хирургические инструменты и письменные принадлежности. Игнас, насвистывая в своем углу, готовил емкости. Кожаный Нос завязал мне рот тряпицей. Мне было не по себе. Я чувствовал, что не создан для этого. Ноги едва держали меня. Я много бы дал, чтобы оказаться подальше отсюда. Если вдуматься, никто для этого не «создан». Только в одном старый Браз и господин кюре были согласны: вскрывать тело – это хуже, чем преступление, это кощунство.

Кожаный Нос сделал мне знак, что готов начать. Я попятился к стене, с трудом превозмогая тошноту. Он пристально посмотрел на меня, но ничего не сказал. В этом взгляде, полном решимости, была и какая-то доброта, почти отеческая. Он ждал. Ждал меня. Я видел, как его кожаная маска проседает при каждом вдохе с тихим шипением. Лицо его казалось от этого странным, в нем проступала оцепенелая морда зверя, застигнутого на повороте дороги. Даер же не выглядел особо встревоженным. Я чувствовал, как он весь подобрался, с нетерпением ожидая начала действа.

Я нехотя подошел к столу. Кожаный Нос помахал в воздухе лезвием и быстро сделал большой вертикальный разрез от шеи до паха. Вновь подняв лезвие, пересек этот разрез вторым, горизонтальным, на уровне диафрагмы. Потом взял пилу, чтобы вскрыть грудную клетку. Я едва не потерял сознание. Он еще немного подождал.

Любопытство, однако, взяло верх. Я наклонился к зияющему отверстию. Кожаный Нос действовал методично. Резал мембраны, придерживал мышцы, рассекал сосуды, извлекал внутренности. По ходу дела он задавал мне вопросы, показывая на тот или иной орган, и я скупо отвечал заученными наизусть словами: sternum, costae, clavicula, pulmo, stomachus, intestinum… – а доктор опускал веки в знак одобрения, коротко пояснял и продолжал свое исследование, без жалости, но и без гордыни. Он был в своем деле царь и бог. Шли часы, и с каждым его движением мертвец становился все меньше, от разрывов сухожилий сотрясался остов, и я, тоже содрогаясь, ожидал, что он сейчас привстанет на своем ложе. Слезы застили мне глаза. Игнас сновал туда-сюда, лучась благоговением перед своим господином.

Наконец Кожаный Нос устало отложил инструменты. Причину остановки сердца он так и не нашел. Но наглядно доказал, что оно перестало биться, шепнул мне на ухо Игнас, с довольным видом обнажив свою лошадиную челюсть. Увиденного было мало, чтобы прошибить его чугунную голову.

Я же не спал после этого целую неделю. Тем более что постель моя находилась в двух шагах от окаянного стола, и впечатления от первого урока переполняли меня до тошноты. Я просыпался, тяжело дыша, со слипшимися от пота волосами, выгнувшись дугой; моя грудная клетка была вскрыта, как двустворчатый алтарь, бронхи ревели, точно орган на мессе, дышали вырезанные легкие, и обезумевшее сердце, алое, обнаженное, билось на столе. Это был не только бред воспаленного рассудка – все мое тело пошло вразнос. Я щупал свои ребра, чтобы убедиться, что все на месте, цело-невредимо и в безопасности. Держась рукой за шею, я пытался уснуть. И по утрам просыпался выжатый, как лимон, от этих ночных кошмаров.

Однако все увиденное так крепко врезалось в мое сознание, что с тех пор, накладывая руки на больное тело, я неизменно видел перед глазами чудесную слаженную механику всего, что пульсировало так близко, прямо под кожей.

После этого Кожаный Нос требовал, чтобы я ассистировал его жутким операциям, когда пила и нож приходят на помощь медицине. Сама необходимость приблизиться к столу повергала меня в несказанную панику. Но он настаивал так по-доброму, что я сумел преодолеть себя и стал ему помощником. Под его руководством я научился укрощать страх, отвращение и усталость – трех демонов, одолевающих того, кто постигает страшные тайны человеческой машинерии.

В порту Матиаса определили на канатную фабрику – длинное строение, где делали снасти для кораблей. Там мы и встречались вечерами после работы, у бочек со смолой. Строились корабли; другие, готовые, стояли в доках. В Бретани я таких судов не видел. Осадка у них была, на мой взгляд, слишком высокой, такой корабль завалится от первого порыва ветра. В открытых бортовых люках виднелись черные стволы пушек. Матиас показал мне остов судна, догнивавший поодаль, в двух кабельтовых.

– Я везде спрашивал про твоего приятеля. Нигде его не видели. Остается только эта дыра. Наверняка он там, твой Ивон Рыжий. Это называют плавучим доком. Два десятка человек томятся там в кандалах. Через год выходят живыми скелетами, тогда их переводят в сухой док чистить днища.

– Их охраняют?

– К чему? Они еле живы, далеко не убегут. Раз в день лодка привозит им пищу, и все.

Обо всем этом мы долго говорили, сидя на пирсе. Я быстро прикинул в уме: восемь месяцев проработал я в Железных садах. Но сколько я ни ломал голову, не представлял, как вызволить Ивона, если это был он, из плавучего склепа. Да и жив ли он еще? Раньше мы с ним друг друга ненавидели, да еще как. Но он был единственным, кого я знал, явившимся сюда с той стороны. Единственным, не считая меня.