Михаил Рожков - Хранитель

— Ну, у меня двадцать три тридцать, — ехидно ответил Монахов. — Ты про разницу в час-то забыл. Красная земля-то по московскому времени живёт.

— Ладно, — сдержанно ответил Пётр Алексеевич. — Подождём.

Время тянулось медленно. Ручкин успел выкурить пару сигарет, потерзал свою совесть тем, что курит в святом месте, и присел на край кельи, достав кинжал и принявшись его разглядывать. От него исходило тепло, сталь блестела в темноте. Повертев его в руках, журналист вздохнул и со словами «бред какой-то» принялся убирать кинжал.

И тут тело журналиста начала разрывать дикая боль, в глазах всё померкло, земля начала уходить из-под ног. Ручкин потерял сознание.

Открыв глаза, Пётр Алексеевич увидел темноту. Полежав так какое-то время, он разглядел, как на темном фоне появились маленькие тусклые точки. Ещё через пару минут до журналиста дошло, что он смотрит на небо. Чувства возвращались. Было холодно. Повернувшись на бок, Ручкин вскрикнул и резко вскочил на ноги. Перед ним стоял крест, с чьей-то фотографией. Оглядевшись вокруг, он понял, что находится на кладбище.

Выходит, получилось, — произнёс журналист, пряча кинжал во внутренний карман.

Но нужно было проверить наверняка. Ручкин встал на колени и принялся разрывать руками снег. Наконец добрался до земли — красная! Журналист подпрыгнул от радости и захохотал.

— Получилось! Ура! Получилось! — сквозь смех прокричал журналист. — Ну Гена, ну голова!

Немного успокоившись, Пётр Алексеевич принялся искать выход с кладбища. Впереди виднелась церковь, значит, ему туда. Оттуда небольшой спуск вниз, направо через пару домов и через несколько метров нужный дом. Дорога давалась легко, тут и там Ручкин встречал знакомые места. Посёлок стал в какой-то мере для него родным, и вернуться сюда было приятно. Небольшая часть него сталась здесь.

Подойдя к нужному дому и поднявшись по ступенькам крыльца, Пётр Алексеевич минуту постоял, потом собрался с духом и постучал. Интересно, как встретит его этот человек? Будет ли удивлён, обрадован или, наоборот, прогонит прочь?

Дверь открылась, в проёме возникла огромная фигура дворника. Он смотрел на журналиста, казалось, не узнавая его. Затем сделал полшага назад и удивленно произнёс: — Пётр Алексеевич, это вы? Не может быть. Но как? Как вы здесь, откуда вы?

— Может, в дом пригласишь? — улыбнувшись, ответил Ручкин, обрадовавшись реакции Фрола.

— Да-да, конечно, проходите. Вы даже не представляете, как я рад вас видеть, — затараторил здоровяк.

Журналист прошёл в дом, дворник, закрыв дверь, пригласил его в зал. Внутри, в доме у Фрола, было аскетично. Кровать, шкаф, два стула и нелепые занавески рыжего цвета на окнах. На столе стояли чернила, лежали листы исписанной бумаги и горела свеча.

— Вы не поверите. Пётр Алексеевич, — заговорил здоровяк, — как я рад вас видеть. Так уж получилось, что после бабули вы для меня самый близкий человек. Как вы здесь оказались? Рассказывайте, я сгораю от нетерпения.

— Не спеши ты, чертяка, — ответил журналист. Он тоже очень рад был видеть здоровяка. Как-то незаметно, в очень короткий срок, он стал для него родным. — Расскажу, конечно, расскажу. Ты сначала скажи, сам-то как?

— Да ничего, живу потихоньку, — грустно ответил Фрол.

— Как Зина? — спросил Ручкин, — опасливо покосившись на дворника.

Фрол помолчал какое-то время, затем, стиснув зубы, произнёс:

— Да никак. С Хохловым спуталась.

Ручкин молчал, пытаясь подобрать слова.

— И знаете, — продолжил дворник, — как отрезало. Всё прошло. Отпустило.

— Ничего, — подбодрил его журналист, — найдёшь ещё себе красотку.

— Найду, — слегка улыбнувшись, ответил здоровяк. — Зато у меня появилось новое хобби.

— Какое?

— Я начал писать стихи, — смутившись, ответил Фрол.

— Надо же, прочитай что-нибудь.

— Я не знаю, — ещё больше смутился здоровяк, — я никому их не читал. Я стесняюсь.

— Не бойся, читай. И пиши. И даже если будут смеяться, не переставай писать. Критики всегда будут, но в первую очередь ты для себя самый главный критик. Нравится — пиши. Творя, ты вкладываешь в это душу. И часть твоей души останется навсегда в строчках. Ты умрешь, а строки будут жить. Главное, чтобы ты сам был счастлив и получал от этого удовольствие.

Фрол ещё больше смутился, покраснел и, собравшись с духом, начал читать. В этот миг он преобразился, и даже голос стал другой, мелодичный.

Пётр Алексеевич понял, кому посвящаются эти строки, но вслух ничего не сказал.

— Ну как? — робко спросил Фрол.

— Пиши и не думай останавливаться, — ответил журналист.

— Спасибо, — смутившись, ответил здоровяк.

— Скажи, а зачем тебе свеча, чернила, перо? — заинтересовался Ручкин. — Сейчас так уже никто не работает, тебе ноутбук нужен или на край печатная машинка.

— Для антуража, — улыбнувшись, ответил Фрол. — Так лучше пишется.

— Для антуража, — засмеявшись, повторил журналист. — Ты прям как твой отец.

Пётр Алексеевич резко замолчал, вспомнив смерть Семёнова. Он понимал, что, рассказывая про кинжал, придётся рассказать и про это. Нельзя не рассказать. Это будет нечестно.

— Я вижу, вы что-то хотите мне сказать? — нарушил молчание дворник.

— Да, — выдохнув, произнёс Пётр Алексеевич. — Рассказ будет долгим, а некоторые моменты в нём болезненными, но ты должен знать.

И уже в третий раз Ручкин принялся рассказывать всю историю с самого начала. Фрол слушал мужественно, лишь конце по его щеке пробежала одинокая слеза, которую он быстро вытер рукой.

— В глаз что-то попало, — оправдался здоровяк.

— Мужчины не плачут, они молча роняют слёзы, — произнёс журналист.

— Это какая-то сказочная история, — взяв себя в руки, произнёс дворник.

— Знаю, но тебе придётся поверить.

Какое-то время Ручкин подбирал в голове слова, а затем решился:

— Я хочу отдать тебе кинжал. Хочу, чтобы ты был хранителем. Ты достоин этого. Здесь, на красной земле, он будет в большей безопасности, чем у меня. Ты достойно сможешь продолжить дело Анны Серафимовны. А этот крест, увы, не для меня.

Фрол посмотрел в глаза журналиста и спросил:

— Бабуля его хранила?

— Да. Целых пятьдесят лет. Полвека. И она достойно выполнила свою миссию.

Произнеся это, Ручкин достал кинжал и протянул его Фролу. Тот в нерешительности протянул руку и аккуратно взял его. Он держал его на ладонях, как ребенка, и зачарованно смотрел на него.