Геннадий Ангелов - Без права на жизнь [СИ]

— Если есть желание рисовать, Оля, бери пример с советских художников, — говорил директор, желая поставить на место незадачливую художницу. — Илья Глазунов, Александр Головин, Дейнека. Кстати, мне очень нравится его картина «Мать». Десятки прекрасных и талантливых художников могут служить примером для творчества. Разве не так?

Директор снял очки и посмотрел на Олю. Девочка переминалась с ноги на ногу, и стыдливо пялилась в пол. Она уже жалела, что пригласила Катю домой, и теперь приходилось испытывать горечь от непонимания окружающих людей. Она знала всех этих художников, видела их картины в книгах, но многие не считала шедеврами. Девочка по-другому видела мир, его отражение и реальность. Сказать об этом директору в глаза побоялась, и просто молчала, внимая наставлениям.

— Скажи Оля, кто тебе по душе из художников?

Оля сжалась и тяжело вздохнула. Если сейчас она скажет правду, у неё могут быть ещё большие неприятности.

— Я вижу, что ты боишься отвечать. Не бойся. Этот разговор останется между нами. Я уважаю любого талантливого человека, будь это художник, музыкант, писатель.

В голосе директора Оля не услышала враждебных нот, и после небольшой паузы ответила: Василий Кандинский. Мне интересна техника рисования этого художника.

— Даже так? — удивился директор. — Открою тебе секрет. Мне тоже по душе его картины, хоть они и запрещены. У него немного странный юмор в картинах, как, впрочем, и лёгкость пера. Такой страстью, вдохновением, не каждый из художников может похвастаться. Сколько эмоций, переживаний. Красота! Чтобы в полной мере оценить такой талант нужно время, не один десяток лет, может даже столетий. Родителей твоих я не буду вызывать в школу. Это похвально, что есть у тебя талант, только его нужно использовать с пользой для общества. Ты в пятом классе, у тебя впереди вся жизнь. И я уверен, что ты сможешь себя проявить как настоящий художник. Сразу никто из великих не рисовал шедевры, правда? И многие начинали как простые подмастерья. Учились, набивали руку. После школы ты сможешь поступить в институт культуры. Не думала об этом? Почему ты не принимаешь участие в стенгазете? Там твой талант может раскрыться в полной мере. И впредь, будем с тобой дружить. Не против?

И директор протянул большую, мозолистую руку.

— Надеюсь, ты покажешь мне свои работы?

Оля с улыбкой кивнула, и на глазах у неё проступили слёзы. Детские, и по-настоящему искрение. Директор увидел на лице ребёнка счастливое выражение, подошёл и обнял Олю.

— Ну-ну, что ты, плакать не нужно.

Это был первый человек в её жизни, который не только разбирался в живописи, но и не запрещал рисовать дальше. И даже просил показать картины. Для ребёнка это дорогого стоило, и она, проникшись доверием к директору, внимательно слушала.

— И помни Оля, молчание золото. Больше не показывай никому свои картины. Договорились?

Счастливая девочка выпорхнула, словно бабочка из кабинета директора и помчалась домой.

Директора, как и многих учителей, расстреляли немцы. Сторож ушёл, и Оля осталась одна. За окном наступил вечер, и похолодало. Она уже всё для себя решила и, закрывая свой кабинет, оставила ключ Ивану.

— Ты домой, дочка? Осторожно, там стреляют. Смотри, под шальную пулю не попади. Лучше бы осталась до утра.

Иван лежал на старом диване и курил. Оля кивнула, положила ключ на табурет, и медленно отправилась восвояси. Боль не прошла, она только усилилась, и женщина продолжала рыдать. В груди пылал пожар, который она знала, как потушить. Только одним способом. Игорь не оставит её в покое, и будет и дальше приходить насиловать. Пожаловаться некому, защитить тоже. Она осталась одна в отвратительном мире, в котором жизнь человека зависела от настроения предателя, немецкого прихвостня. Ольга устала бояться: два года, каждый день, каждая клеточка её тела впитала страх смерти. Внутренний голос подсказывал, что она приняла правильное решение и не стоит с ним тянуть.

Впервые в жизни она не закрывала голову платком и не бежала. Совсем рядом шёл бой, рвались снаряды, и грохот от танков закладывал уши. Женщина шла с высоко поднятой головой, и не обращала внимания на то, как содрогалась земля, и под ноги ей летели комья грязи.

Дома её никто не ждал и, накормив собаку, она вытащила из-под дивана свои картины, и стала медленно бросать их в печь. Только сейчас Ольга поняла, что у неё был настоящий талант, и не просто талант художника, провидца. Как у известных всему миру художников. Выводя детской ручкой перекошенные физиономии, горящие дома, слёзы и кровь, она была той самой рукой, через которую Бог или кто-то другой, пытался показать, что ждёт Россию в будущем. Свои первые работы с непонятными лицами, мифическими существами и прочим, она смогла понять только сейчас. Их истинную сущность. Когда прошло двадцать лет. И перебирая старые, пожелтевшие рисунки, видела первые признаки надвигающейся беды. Коричневые, чёрные краски, преобладавшие в картинах, делали белый ватман мрачным и угрюмым. Как коричневая чума, наводнившая родную землю.

Языки пламени в печи абсолютно не грели. Оля тянула к ним руки, и ещё больше замерзала. Горстка золы, и больше ничего не осталось от картин. Усмехаясь, и испытывая некое облегчение, она пошла в сени и принесла верёвку. Закрывая двери на засов, подошла к старой бабушкиной иконе и перекрестилась.

— Прости меня, Господи, — прошептала она. — Больше не могу. Сил нет.

Образ Спасителя на иконе оставался глух и нем к мольбам и стонам, и как не пыталась Оля услышать совет или какой-то знак свыше, тишина разъедала, словно смола мысли. И от этого в груди ещё сильнее пылал огонь, адский, пожирающий человеческую плоть с костями. Оля поставила стул и поднялась к потолку. Перекидывая верёвку через узкие балки, сделала петлю и накинула на шею. В последние мгновенья ей стало легче, пришло понимание того, что всё позади и больше никто не будет терзать, мучать, рвать грубыми руками тело, издеваться, плевать в душу — и воцарится покой, долгожданный. Закрывая глаза, она вспомнила свою жизнь и, затягивая узел на шее, покачнулась и повисла, словно манекен между небом и землёй. Остатки жизни в сильном теле не угасали, Оля болталась, как рыба на крючке и постепенно задыхалась. Кровь прильнула к голове, язык вывалился наружу, тело пронзила острая боль, перед глазами поплыл туман, и мир потерял знакомые очертания.

— Кто здесь? — хриплый голос Михо, едва доносился из другой комнаты.

Пробираясь через горы мусора, я чуть не подвернул ногу и громко выругался. Михо лежал на полу, и когда увидел меня, открыл от изумления рот, и что-то нечленораздельно промычал.

— Дёмин, это ты? Мать твою, где это мы? Помоги, я застрял, ноги. Что происходит? Почему мы не в зоне?