Джон Норман - Мятежники Гора [ЛП]

— Теперь он — Пертинакс, — заметил я.

— Меня привели в апартаменты Господина, — сказала она. — Я стою на коленях перед Господином, наглая и связанная. Я — рабыня. Чего желает Господин?

— А как, по-твоему, чего я мог бы желать? — спросил я.

— Каким может быть желание Господина наедине с рабыней, — пожала она плечами.

Я поднялся, а затем, присев позади девушки, развязал её запястья. Отрезок ленты я прибрал сундук и, вернувшись к девушке поинтересовался:

— Ты уже успела чему-нибудь научиться.

Рабыня неуверенно кивнула.

— Ты знакома с позами?

— Да, — ответила она.

— Ну, тогда прими, скажем, позу тарскоматки, — велел я, и девушка встала на четвереньки.

Я снял с крюка рабскую плеть и, бросив её к другой стене комнаты, приказал:

— Принеси в зубах и подай мне.

Спустя некоторое время она подняла голову ко мне, и я забрал плеть из-за её рта.

— Тебе известны определённые фразы, подходящие для данной ситуации? — уточнил я.

— Да, Господин, — ответила рабыня.

— Говори, — потребовал я.

— Накажите меня ей, Господин, — проговорила она.

— Ты заслужила наказание? — осведомился я.

— Я надеюсь, что нет, Господин, — сказала девушка.

— Тогда почему я должен наказывать тебя? — полюбопытствовал я.

— Я — рабыня, — ответила она. — Господин может сделать со мной, что он пожелает.

— Что с тобой будет сделано, — спросил я, — если Ты вызовешь недовольство?

— Я не свободная женщина, — пожала она плечами. — Я — рабыня. Если мною будут недовольны, то я буду наказана.

— Для чего, как Ты думаешь, тебя привели в мои апартаменты? — поинтересовался я.

— Для того чтобы я могла послужить удовольствию гостя моего Господина, — предположила блондинка.

— И каким могло бы быть это удовольствие? — уточнил я.

— Тем, которое я могла бы предоставить ему как рабыня для удовольствий, — ответила она.

— Думаю, я оставлю тебя для другого, — хмыкнул я.

— Я не понимаю, — удивлённо посмотрела на меня девушка.

— Первое положение почтения, — бросил я ей, подпустив суровости в голос, а когда рабыня, торопливо и испуганно, подогнула колени и опустила голову, коснувшись лбом пола между руками, спросил: — Жить хочешь?

— Да, Господин, — откликнулась она.

— Ты просишь, чтобы я разрешил тебе жить? — осведомился я.

— Да, Господин, — всхлипнула Сару.

— А почему я этого не слышу? — намекнул я.

— Я прошу разрешить мне жить, — пролепетала она.

— Как никчёмная, презренная рабыня, каковой Ты и являешься? — уточнил я.

— Да, Господин!

— Ты — рабыня Лорда Ямады, — сказал я. — Полагаю, что Ты можешь часто быть поблизости от него, служа ему и так далее.

— Да, Господин, — подтвердила она.

— Он отвёл с севера большую часть своих войск, — заметил я. — Но вряд ли он долго будет придерживаться оборонительной тактики. Каковы его планы?

— Я не знаю, Господин, — ответила рабыня.

Честно говоря, я сам, основываясь на моей беседе с сёгуном, произошедшей незадолго до этого, можно сказать, неплохо представлял его планы, однако, в случае с Лордом Ямадой надо было быть готовым к тому, что очень многое осталось невысказанным, что были иные замыслы, скрытые позади декларируемых планов, или даже планы, совершенно противоположные тому, что лежало на поверхности. Я полагал, что некоторые подозрения о таких вопросах, возможно, могли бы достичь ушей рабыни. В конце концов, разве рабские загоны не самая плодородная среда для распространения слухов? Даже намёк на намёк, или на вид совершенно несвязанное или бессмысленное действие, отправка посыльного, характер печати на документе, требование принести карту, иногда могут стать причиной для далеко идущих предположений о движениях, маршрутах и альянсах.

— Группу рабынь в количестве около полутора сотен, в том числе и тебя, не так давно обменяли на рис, — сказал я. — Где они?

— Я не знаю, — простонала Сару. — Я всего лишь кейджера! Мне никто ничего не говорит. Я — кейджера, кейджера!

— Их держат в загонах, их продали, распределили, отправили работать в поля? — не отставал я.

— Я ничего не знаю, Господина, — всхлипнула рабыня. — Простите мне! Я всего лишь кейджера!

— Ты что-нибудь слышала, — поинтересовался я, — о железном драконе?

— Очень немногое, — ответила она. — Сказки, мифы, легенды. Думаю, что это плод воображения, мифическое существо. Рабыни пани говорят о нём только шёпотом.

— Тогда объясни мне, почему, если он не более чем сказка, — предложил я, — рабыни пани настолько напуганы, что даже не решаются говорить о нём в полный голос?

— Я не знаю, — растерялась Сару.

— Быть может, им известно что-то, чего не знаешь Ты, — предположил я.

В общем-то, я не сомневался, что железный дракон был мифическим существом. Лорд Нисида, кстати, относился к нему примерно также. А вот Лорд Окимото в этом вопросе казался менее категоричным и более осторожным. Возможно, он опасался, что в этой скирде мифов и легенд могло скрываться некое зерно правды. Зато Лорд Темму, возможно, под влиянием Даичи, похоже, верил как минимум в возможность существования такого животного. С другой стороны я подозревал, что Лорд Ямада, несмотря на его предполагаемый страх перед пробуждением железного дракона, по-видимому, выказанный по дипломатическим сообщениям, относился к таким историям как к нелепостям, навеянными отсталыми суевериями. Но что настораживало меня в этом вопросе, или, по крайней мере, вызывало беспокойство, так это упоминание этого животного тем, от кого я этого меньше всего ожидал, от Тиртая, который к пани никакого отношения не имел, и вряд ли их верования разделял. Тиртай, насколько я успел его понять, был предельным реалистом, столь же осторожным и благоразумным как нож, и вряд ли мог бы стать жертвой любого суеверия, не говоря уже о предрассудках совершенно чуждой ему культуры. И всё же, меня не оставляло ощущение, что он говорил, как если бы у этой фантазии могли быть ребра из железа и когти из стали, словно она могла быть столь же реальной как руда и огонь.

— Одевайся, — бросил я девушке и, больше не обращая на неё внимания, подошёл к узкому зарешеченному окну в дальней стене и посмотрел наружу.

Стояла ночь, но в свете жёлтой луны я легко мог разглядеть охранников дежуривших во внутреннем дворе дворца.

— Похоже, я здесь узник, — сказал я как-то, обращаясь к двум, хорошеньким, одетым в короткие туники рабыням пани, прислуживавшим мне в тот момент.

— Эта решётка, Господин, — откликнулась одна из них, — здесь для того чтобы препятствовать злоумышленникам проникнуть в комнату снаружи.

— Я понимаю, — кивнул я.

Конечно, окно, выходившее во внутренний двор, располагалось довольно высоко над землёй, но я-то отлично понимал, что к не зарешеченному окну легко можно было добраться с помощью верёвок, закреплённых выше. Работорговцы на континентальном Горе иногда пользуются таким способом, чтобы войти туда, куда им нужно. Тот же путь, само собой, вполне годится для того, чтобы извлечь связанную женщину, которой предварительно заткнули рот. Иногда женщину не забирают из её дома сразу, а лишь усыпляют, так что, проснувшись, она обнаруживает себя голой, грубо привязанной к своей кровати с широко растянутыми конечностями. И тогда она понимает, что её «отметили для неволи». Подобная практика, бывает, используется в качестве способа «подготовки» к рабству. Иногда об этом ещё говорят как о разрешении женщине «потомиться» или «покипеть» в ожидании ошейника. Ей позволяют со всей ясность осознать, насколько она уязвима. Она не знает, когда её «соберут», зато знает, что заберут её точно. Разумеется, это будет сделано тогда, когда работорговец сочтёт удобным. И конечно, она не знает, кто именно может оказаться работорговцем или работорговцами, или когда они нанесут свой удар. Её преследуют страхи, терзает неизвестность. Кто он, этот или другой, тот, с кем она разминулась на улице, или тот, который сидит рядом с ней в театре, или тот, который стоял не далее локтя от неё на рынке? Она может попытаться убежать, скрыться, спрятаться, и чем дальше, тем более лихорадочными будут становиться её усилия, ведь каждый раз, когда она, возможно, почувствует себя в безопасности, она вдруг обнаруживает тот или иной знак или символ от преследователей. Возможно, разворачивая свиток, она находит вложенный в него листок бумаги, на котором написано: «Ты — рабыня» или, она может обнаружить на своём зеркале, сделанное её собственной помадой изображение изящного, курсивного «Кефа», очень похожего на тот, который мог бы быть выжжен на её левом бедре, чуть ниже ягодицы. В конце концов, более неспособная вынести такое напряжение, обезумевшая, напуганная и несчастная, она может начать сама искать ошейник, гуляя ночами по высоким мостам, углубляясь в районы с самой дурной репутацией, бродя по мрачным улицам после наступления темноты, выходя за стены без сопровождения, снимая комнаты в самых дешёвых постоялых дворах, отправляясь в путешествие с едва охраняемым караваном. Фактически она может закричать от облегчения и радости, когда почувствует верёвки, окружающие её одежды.