Джон Норман - Заговорщики Гора [ЛП]

Я немного покрутила запястьями, заключёнными в браслеты, державшие мои руки за спиной. Насколько отличалось всё это от моего прежнего мира, подумалось мне. Здесь никто не придавал особого значения мелькающим в толпе хорошеньким девушкам в ошейниках, коротких туниках и с закованными в наручники за спиной раками, за исключением чисто утилитарного интереса. Какой поразительный контраст они представляли на общем фоне, как выделялись в толпе хорошо одетых мужчин и женщин! Но, несмотря на это, насколько само собой разумеющимися считались здесь такие красотки! Они были не больше, чем культурной банальностью. А вот на моей прежней планете подобнее зрелище, скажем, появление в толпе прекрасной молодой женщины, босой или в лёгких сандалиях, практически полуголой в своей короткой тунике, с ошейником, запертым на горле, с руками, беспомощно закованными за спиной в наручники, возможно даже ведомую на поводке, немедленно привлекло бы к себе большое внимание.

— Ой! — пискнула я, поскольку полоса ткани, внезапно накинутая сзади, закрыла мне обзор.

Ткань дважды обернули вокруг моей головы и завязали узлом на затылке. Я ничего не видела!

— Господин? — осторожно спросила я, но ответом мне стал только смех.

Я почувствовала, как чья-то рука собрала в кулак мои волосы и потянула их назад и вниз, вынуждая меня запрокинуть голову, поворачивая лицо вверх, к трепыхавшемуся на ветру, полосатому тенту, видеть который я не могла.

В следующее мгновение грубые мужские губы накрыли мой рот и сокрушили мои губы. Из-за руки, сжимавшей мои волосы я не могла не то отвернуться, но даже пошевелиться. Говорить я тоже не могла, да мне на это не было дано разрешение.

Всё что я могла, это стонать, ёрзать, напрягаться всем телом и, боюсь, непроизвольно дрожать, поскольку я ощущала, что моё тело могло предать меня, уступив его напору.

Чем я могла помочь себе?

Я была рабыней!

Я боялась, что ещё мгновение, и я к потехе окружающих, могла начать жалобно прижиматься к нему. Если бы он дотронулся до меня, как можно было бы трогать рабыню, уверенно, бескомпромиссно и собственнически, думаю, что моё тело само судорожно прыгнуло бы навстречу его прикосновению.

А потом губы исчезли так же внезапно, как появились, и я услышала ещё более громкий смеха вокруг себя.

Я вскочила на ноги, в испуге и страдании крутя головой, но неспособная что-либо увидеть, беспомощно дергая руками, пытаясь вытащить ладони из браслетов.

— На колени, шлюха, — раздался неприятный мужской голос, и я, напуганная происходящим, немедленно упала на колени перед ним и поспешно прижалась лбом к цементному полу.

— Она и вправду, шлюха, — послышался другой голос.

Неужели они заметили начало моей реакции?

— Хуже, — усмехнулся другой мужчина, — она — рабыня.

— Насколько они беспомощны, — заметил ещё один.

— Она — горячее маленькое животное, — прокомментировал первый.

— Десять бит-тарсков за неё, — заявил второй, и собравшиеся подержали его новым взрывом смеха.

И в этом смехе я различила и весёлые женские голоса. Вот если бы вас самих, сердито подумала я, нарядили в туники, завязали вам глаза и подвергли такому вниманию, посмотрела бы я, так ли уж сильно вы отличаетесь от меня!

Чуть позже я почувствовал сильные руки, сомкнувшиеся на моих плечах. Меня рывком поставили на колени, а потом сняли повязку с глаз.

— Господин! — воскликнула я. — Что они сделали со мной!

Быстрая злая пощёчина жёстко оборвала меня на полуслове. Щека вспыхнула болью. Слёзы брызнули из глаз.

— Что-то я не помню, — прорычал тот, в чьём попечении я находилась, — чтобы тебе давали разрешение говорить.

Я умоляюще уставилась на него.

— Можешь говорить, — бросил он.

За ним стояла Леди Бина, державшая программку в руке, и чуть позади держались Астринакс и Лик, выполнявший обязанности телохранителя.

— Что они сделали со мной! — снова сквозь слёзы, воскликнула я.

— Изнасиловали твои губы, — проворчал Десмонд, и уточнил: — Тебя ведь не использовали под лавкой, не так ли?

— Нет, Господин, — ответила я.

— Впрочем, это в любом случае не имело бы никакого значения, — пожал он плечами, — насколько я понимаю, рабское вино тебе уже давали.

— Да, Господин, — подтвердила я.

Он поднял со скамьи передо мной бит-тарск и, продемонстрировав его мне, передал монетку Леди Бине, тут же спрятавшей её в свой кошелёк.

— Я не видела, кто сделал это со мной, — сказала я.

— Какая разница, — отмахнулся кузнец. — Главное, что бит-тарск был заплачен.

— Бит-тарск? — удивлённо переспросила я.

— Взгляни туда, — указал он, — и туда. И вон туда.

Я проследила за его пальцем и увидела рядом ниже и значительно правее рабыню, и ещё одну слева от меня с правой стороны от меня четырьмя рядами ниже. Лица обеих были закрыты повязками. Потом я, переведя взгляд ещё ниже, туда, где ходил продавец сладостей, я заметила другую рабыню, внезапно напрягшуюся и задёргавшуюся, потому что ей на глаза накинули полосу ткани. Крупный мужчина запрокинул ей голову, и в своё удовольствие поцеловал её в губы. Девушка пыталась сопротивляться, но была совершенно беспомощна. Был ли это тот же самый мужчина, спросила я себя, который только что прижимался к моим губам?

— Это — игра, одно из развлечений Веннского ипподрома, — пояснил Десмонд, — собирать поцелуи с губ оставленных без присмотра кейджер.

— В таком случае, почему меня оставили без присмотра? — поинтересовалась я.

— Не понял, — удивлённо уставился на меня он.

— Меня передали под вашу ответственность, — сказала я. — Почему же Вы оставили меня одну? Почему не остались и не защитили меня?

— Но бит-тарск же заплатили, — пожал плечами мужчина.

— Это я видела, — буркнула я.

— Ты ведь не свободная женщина, — напомнил он. — Ты — кейджера. Уверен, на улице, на рынке, или в любом другом месте, когда Ты шла одна, тебя частенько шлёпали по заднице, даже притом, что на тебе была туника рабыни женщины?

— Да, — вынуждена была признать я, что не добавило мне благодушия.

— Не исключено также, — предположил Десмонд, — с твоих губ срывали мимолётный поцелуй.

— Возможно, — не подтвердила, но и не опровергла я.

Мне казалось, что ни ему, ни Леди Бине, ни её мохнатому товарищу не было нужды знать о таких вещах. Иногда какой-нибудь прохожий мог внезапно облапить меня, прижать к себе и поцеловать. Такие вольности здесь делались почти с той же непринуждённостью, с какой можно было бы поглядеть на закат, взъерошить мех любимого слина, или потрепать по холке кайилу. В конце концов, я была товаром, имуществом, девкой в ошейнике, вещью, которую можно было купить и продать, домашним животным, возможно, красивым и желанным, но животным с отмеченным клеймом бедром, самкой, рабыней, простой кейджерой. Как-то раз бездельник, подпиравший стену, махнул мне, шедшей мимо него на рынок, рукой, давая понять, что я должна подойти к нему. Поскольку это был свободный человек, у меня, конечно, не было никакого иного выбора, кроме как повиноваться. Он поставил меня перед собой и потребовал, чтобы я сжала руки за спиной. Само собой, я сделала, как он велел. С рабыней, отправленной на улицу без сопровождения, много чего может быть сделано. Что она может противопоставить свободному человеку, как она может не подчиниться ему? Затем парень взял меня рукой за подбородок, приподнял немного и скомандовал: «Губы рабыни». Он был очень близко ко мне. Мне ничего не оставалось, кроме как подчиниться и, закрыв глаза, ждать. А он взял мою голову, и прижал меня губами к стене. «Целуй это, шлюха, в течение трёх енов, — приказал он, — а потом можешь вернуться к своим делам». Так я и простояла все три ена, прижавшись губами к стене и держа руки за спиной и отсчитывая про себя ины, опасаясь, что он мог стоять сзади и контролировать меня. Некоторые прохожие посмеивались надо мной. Несомненно, я была не первой рабыней, которую они видели в подобной ситуации. Наконец, досчитав до конца, я, со слезами на глазах, сжав кулаки так, что побелели костяшки пальцев, оторвалась от стены, ещё лучше осознавая своё рабство. Я была в смятении. Да, жестоко он обошёлся со мной, но, неужели он не нашёл меня желанной? Неужели я была настолько ничтожной, как рабыня, настолько непривлекательной? Разве мои губы по его команде не сложились в губы рабыни, готовые для его внимания? Разве этого я ждала, закрыв глаза, что меня проигнорируют или отвергнут, что мои сложенные для поцелуя губы прижмут к каменной стене, у которой мне придётся стоять как дурочке, на потеху проходившим мимо незнакомцам, некоторые из которых будут смеяться надо мной? Какой беспомощной, слабой и никчёмной чувствовала я себя все эти три ена! Мною пренебрегли, меня проигнорировали, меня презирали, причём презирали не так как презирают любую рабыню за то, что она — рабыня, но презирали даже в том, что касается основного предназначения рабыни! Разве ошейник на женщину надевают только для того, чтобы она его носила? Разве его наличие бессмысленно? Это что, всё, для чего он нужен? Надеть и оставить на её шее, чтобы она не могла его снять? Так неужели и на меня ошейник надели для того, чтобы отвергнуть и забыть? Может он был сигналом о моей неинтересности? Чего мне могло недоставать? Я оказалась настолько никчёмной рабыней? Неужели, я не была привлекательной, и даже красивой, хотя бы немного? Моему отношению к собственной ценности, как женщины и как рабыни, был нанесён сокрушительный удар. Чего мне недоставало? Молодые люди, те, которых я знала на своей прежней планете, на многое бы пошли ради моего поцелуя. Они были готовы даже заплатить за это, интересуй меня такие вещи! Но если я действительно была неинтересна для мужчин, тогда зачем было меня и моих сестёр по сообществу, которые все однозначно были красавицами, привозить на эту планету, раздевать, обучать, держать в клетках, показывать и продавать на невольничьих рынках? Мне вспомнилась пага-рабыня, которую я видела неподалёку от таверны. Она занималась тем, что завлекала мужчин в заведение своего владельца. Меня потрясла её глубокая, полная потребностей и жизненной энергии чувственность. Я чувствовала потребность убедиться в своей привлекательности, возможно, потому что я была рабыней женщины, а не мужчины. В чём ценность рабыни, если она, в своём ошейнике, не представляет интереса для рабовладельцев? Я на какое-то время задержалась на той улице, выжидая подходящего случая, и наконец, остановила свой выбор на красивом молодом Тарнстере. Такой, я была уверена, должен интересоваться губами рабыни. Отчаянно надеясь, что он не ударит меня и не прогонит, я поспешила заступить ему дорогу, встать перед ним на колени и, вцепившись в его левую ногу, прижать голову его ноге, как это делала виденная мною паговая девушка. А затем я подняла голову и, встретив его глаза, повторила слова той кейджеры: «Господин не откажется поцеловать рабыню?». «Конечно, не откажется», — ответил он и, подняв меня, потратил несколько инов на то, чтобы попробовать мои губы. «Господин доволен?» — поинтересовалась я, затаив дыхание. «Более чем, — улыбнулся тарнстер, — Ты из какой таверной?». «Увы, Господин, — радостно воскликнула я, спеша поскорее уйти, — У меня есть только таверна моей красоты». Признаюсь честно, что я была обрадована, но, одновременно с этим, я была обеспокоена, поскольку его прикосновение растревожило меня. Конечно, меня не мучили рабские огни, но я была рабыней и хорошо знала о том, что мой ошейник не простое украшение, и у него имеется множество глубинных значений. Моим самым незабываемым опытом в этом отношении, конечно, была встреча с кузнецом неподалёку от Шести Мостов. После того, как он спас меня от девушек из дома Дафнии, у него появилась возможность пообщаться со мной так, как ему нравилось, благо мои руки были заняты удерживанием белья, водружённого на мою голову, и не могли ему как-то помешать. Когда он перешёл от своих вопросов к делу, мне только и оставалось, что стискивать пальцами большую, мягкую кипу сверкающих простыней и полотенец, чтобы они не рассыпалась по мостовой и не испачкались. Ему удалось возбудить меня и, боюсь, он хорошо показал мне, к своему удовлетворению, как очевидно и планировал, мою рабскую сущность.