Сэмюел Сайкс - Десять железных стрел [litres]

– Я просила массаж! – ощерилась я в ответ и вздрогнула, когда она поставила своего тезку мне меж лопаток и принялась за дело. – А получила пытку.

– Бесплатно, должна сказать, – заметила мадам, грубо разминая мне спину костяшками. – Имперская знать в столице немало платила за подобное удовольствие.

– Они были обкуренные? – Я стиснула зубы.

– Большинство – да. Это шло по отдельному прейскуранту. – Мадам опустила мою руку, подняла вторую, под которой скрывалась рана, аккуратно заштопанная и залепленная алхимической повязкой, и начала массировать бок. – Скажу тебе то же, что говорила им: позже ты будешь умолять продолжить, гаденыш.

Она не ошиблась. Векаин не даст истечь кровью, но после того, как вымоется из тела, ты пожалеешь, что вместо этого не помер. Мышцы, которые он забил, остаются сведенными, пока не расслабишь их доброй неделей мягкого массажа.

А так как подобным временем мы не располагали, мадам Кулак сделала выбор в пользу двух часов куда менее мягкого.

Я бы возмутилась. Как возмутилась, когда она затолкала меня в купальню и раздела. Но и тогда мадам не стала меня слушать. Она заставила меня стоять смирно, пока сама промыла мне рану, аккуратно заштопала и забинтовала, а потом принялась оживлять мне мышцы.

Больно было адски. К такому я привыкла. А к чему не привыкла, так это когда со мной вот так разговаривают и не получают за это люлей. Но можешь назвать меня старомодной, как по мне, спорить с госпожой – дурной тон.

В Катаме, как и можно ожидать от города, где магия решает бо́льшую часть проблем, искусства почитаются и нет никого более чтимого, нежели мастер. Магические практики, разумеется, считаются высочайшими, но любой, кто стремится к вершине определенного мастерства и становится непревзойденным, достоин восхищения и уважения. Это относится и к мастеру интимных искусств, таких как мадам Кулак.

И пусть я совсем не привыкла, чтобы ко мне относились как к мусору, и совсем не хотела этого признавать, но моим травмам после ее рук и в самом деле стремительно хорошело.

А вот во время – совсем другая история.

– Епт, женщина! – застонала я, запрокидывая голову, когда она взялась за бедро и ногу. – Какого ж хрена вольнотворец размаха Двух-Одиноких-Стариков не может позволить себе заживальника или нормального целителя?

– Может, – отозвалась мадам Кулак.

– Тогда почему…

– Потому что нельзя разбогатеть так, как Два-Одиноких-Старика, если швыряться деньгами направо и налево. – Она жестоко разминала мне ноги. – Изгнанная в эту глушь, я обзавелась парой-тройкой умений, когда клиенты оказались недостойны моих более утонченных искусств. Нет нужды раскошеливаться на нечто столь претенциозное, как мастер заживления, когда я могу выполнить сию работу столь же быстро. И кроме того…

Мадам Кулак склонилась надо мной, и ее привычное неприятно-суровое выражение лица сменилось улыбкой, которую я нашла куда более пугающей.

– Тебе это нравится.

Она ткнула мне в бок костяшкой, и я заорала. Но крик оборвался вместе с болью, когда мышцы из мучительной судороги ощутили неприятное тепло. Мадам Кулак отстранилась, уперлась ладонями в бедра и окинула меня, лежащую на столе, взглядом.

– Ну, наутро будешь вся болеть, но лучше уж так, чем иной выход. – Она взяла меня под руку, чтобы я встала и дошла до ванны – мраморной, полной горячей воды, способной вместить шестерых. – Спустя день сможешь двигаться.

– К тому времени полегчает? – поинтересовалась я, пока мадам помогала мне залезть.

– Я этого не говорила. Я сказала, спустя день ты сможешь двигаться. Тогда начнется следующий этап плана.

План.

Раны причиняли мучительную боль, даже после векаина и трудов мадам Кулак. Но резануло не это.

Когда мы вернулись, я не успела разнести Джеро за то, что он не рассказал мне про чертежи или что он их украл, не говоря уже о том, чтобы ему врезать. Он сбежал, как только мы явились сообщить Двум-Одиноким-Старикам последние сведения, сдав меня на поруки добрейшей мадам. Плести интриги. Замышлять.

Не пойми меня неправильно, если б мне не нравились опасные, безумные планы, я не ввязывалась бы в них со столь ревностной частотой. И я понимала необходимость секретности, когда дело доходит до планов настолько опасных и безумных. Не то чтобы я не верила, что Джеро и Два-Одиноких-Старика знают, что делают, но…

Когда тебя исключают из планирования, ты никогда не узнаешь, когда они начнут строить планы насчет тебя.

Я закряхтела, опускаясь в воду.

– Как так вышло, что угрюмая куртизанка, а ныне трактирщица знает о плане больше, чем та, кто вообще-то должна его воплощать?

– Видимо, люди просто находят меня более дружелюбной, тупая ты сука. А теперь сиди тут и отмокай. Это поможет исцелению.

Я откинулась спиной на край ванны, закрыла глаза и попыталась сделать, как сказано. Что стало значительно сложнее, когда мадам Кулак опрокинула мне на голову ведро обжигающе горячей воды.

Отплевавшись, я смахнула с глаз мокрые волосы и уставилась на мадам.

– Тоже поможет исцелению?

– Нет. Но поможет с запахом. – Мадам отбросила ведро в сторону и вышла. – Попытайся хорошенько оттереться, дорогая. Не могу допустить, чтобы в моей таверне смердело мертвыми революционерами и сточными канавами.

Я очень хотела выскочить из ванны и погнаться за мадам, но все-таки сдержалась. Я не собиралась терпеть молву, что Сэл Какофония оставляет оскорбления без ответа. Но если будут говорить, что Сэл Какофония не возражает против оскорблений, если может остаться лежать в приятной водичке?

Бывает репутация и похуже.

Я расслабилась, позволила воде вытеснить все. С каждым горячим вздохом ломота постепенно отступала. Рана, царапины и ссадины, скованность суставов, за которую стоит поблагодарить дорогу в эту темную дыру, что притворялась городом – все боли как будто растворялись в воде.

Кроме одной.

Пальцы сами собой скользнули к груди, нашли шрам. Мой шрам. Тот, что спускался от ключицы до живота, метил мое тело, словно тавро.

Я получила его многие годы назад. Одну жизнь назад, одно имя назад, одного любовника назад – все пресекло лезвие клинка. Где-то среди холода и темноты из меня кое-что вырвали. То, в чем я нуждалась, что я любила, что дарило мне небо, выбралось из моей груди и улетело во мрак.

Тогда я была кем-то другим. Верным солдатом Империума. Величайшим магом, которого им доводилось видеть. Истребительницей врагов, разрушительницей городов – и от той жизни у меня остался лишь шрам.

Он по-прежнему болел.

Как в первую ночь, когда я показала его ей. Когда она держала меня за руку и открыла мне имя, которое не открывала никому, и я поняла, что хочу, чтобы она меня увидела. Всю меня. Мы завалились в грязную комнатенку в убогом трактире, пьяные от вина, смеющиеся над плохими шутками, которые понимали только мы вдвоем. Она попыталась уложить меня на себя. Я не стала. Я смотрела на нее, она смотрела на меня, и я разделась. И показала ей шрам.