Мари Сиврэй - За стеной 77. Холодная завеса Красного

Я с силой сдавливаю кулак свободной от бокала руки, и боль от врезавшихся в ладонь ногтей возвращает меня обратно. Я мыслями была, возможно, где-то далеко. Что ж, это делает меня отличной от других. Оба родителя смотрят на меня, застыв, а я как будто парю под потолком и смотрю на себя со стороны. На моем лице застыла гримаса злости и ненависти, я чувствую, как больно сводит скулы от того, что я сдавила их.

Я залпом выпиваю шампанское, хоть и позволено мне было сделать только два глотка, с хлопком ставлю бокал на поверхность стола и убегаю из дома. К лестнице, на улицу, на свежий воздух. Бегу и мои волосы треплет слегка прохладный ветерок, а от высоток-стекол отражается закатывающееся солнце, и я дышу-дышу-дышу, пытаясь надышаться, но все не то…

Почему я не могу быть такой как все? Почему в моей голове возникают непохожие на других мысли? Почему я это чувствую? Почему мне мало того, что мне дали? Почему мне здесь так тесно, и откуда я взяла, что может быть свободнее, чем есть? Почему я родилась? Почему, мне просто не уснуть?

Я сижу на зеленой лужайке под деревом. Это наше с Ники место. Среди стеклянных спальных блоков Констеллы найти такие островки стало совсем сложно, но они все еще есть и дорого ценимы детишками, которые почти не знают свежей травы на ощупь. Мы выросли в стеклянных многоэтажных блоках и, если честно, хоронят нас также, в многоэтажных блоках глубоко под землей. От зеленого мира, когда-то окружавшего нас в двадцатом веке теперь уже, по слухам, мало что осталось… А то, что удалось сохранить – на вес золота. В те моменты, когда заканчиваются рабочие смены, зеленые лужайки заполняются кучей людей, и если наблюдать за ними со стороны, мне иногда даже становится грустно. Потому что, что мы имеем? Только этот день. Этот миг. Этот момент. Все остальное принадлежит Великому Союзу…

У нас с Ники есть свой дуб. На нем мы даже нацарапали свои имена. Прямо здесь под дубом мы решали с ней многие вопросы и приходили к единому мнению по поводу того, как нам быть и что нам делать, какого мнения придерживаться и кого опасаться, ощущая себя взрослыми, имеющими право и возможность повлиять на ход истории.

Июльское солнце все еще высоко и обжигающе даже на закате. Я задираю повыше рукава рубашки, чтобы моя кожа немного сгорела. Я совсем бледная, хоть и живу в прозрачных стенах, сквозь которые солнце проникает без спроса. Но, говорят, через стекло загореть нельзя. Что же, я проверяю это на своем опыте уже восемнадцать лет, они правы – на моей светлой коже проглядывают голубоватые ниточки вен.

Я держу в руках хрустящий бумажный пакет, еще таящий в себе тепло пончиков с сахарной пудрой. Он немного потемнел от жира в нескольких местах, но от этого ценность его содержимого не становится меньше. Когда я думаю о первом укусе, у меня сводит скулы от воображаемого сахара на языке, слаще всего, что я когда-либо ела. Но я не смею приступить к еде, покорно дожидаясь Ники. Это наше правило. Всегда делиться между собой и съедать что-то такое вкусное вместе. Поэтому я жду Ники, чтобы разделить с ней этот момент радости. Я когда-то не могла себе позволить маленькие радости, хоть и сильно хотелось. А когда ты маленький, тебе постоянно хочется попробовать то, что пестрит на вывесках и отчего рот наполняется слюной, стоит только представить, как ты кладешь это на язык. Горячие, обволоченные в белейший молотый сахар, похожий на первый снег, наивкуснейшие пончики, еще дымящиеся от печи, они и до сих пор продаются в небольшом закутке возле нашего местного отделения небезызвестного ПродХозТорга. В детстве из этого отдела всегда вкусно пахло – он нарочито был построен возле того места, где люди выстраивались в очередь за талонами. И вот, стоя в ней, еще маленькой, я тогда думала, о том, как же сильно мне хочется этих пончиков, я все время спрашивала себя, почему до пончиков, казалось бы, рукой подать, но мама никогда их не купит. И я тянула ее за рукав, но она не могла объяснить мне почему, просто беззвучно молчала, поджав губы и не отзываясь на мои просьбы. Настало время, и я смогла позволить себе эти пончики. Один за раз, не более. Второй всегда для Ники. Но даже и этого нам уже достаточно.

Ники задерживается, должно быть что-то важное дома. Она должна была прийти к месту встречи еще как полчаса назад.

– Нина! – Кричит кто-то издалека мое имя.

Я оборачиваюсь назад и вижу подругу. Ее лицо еще румяное от слез, глаза слегка припухшие.

– Что случилось? – Спрашиваю я, когда она приближается.

Ники медленно падает на траву рядом со мной.

– Иногда мне хочется вскрыть вены. – Уже даже не удручающе, а почти на грани с безразличностью говорит она, уставляясь в одну точку куда-то в небо.

Ее глаза мокрые, и когда она опускает их обратно вниз, то накопившиеся в них слезы собираются в капли и падают в траву.

– Если однажды она не придет, я так и сделаю. Все равно им уже некому будет мстить…

Я подползаю к ней и обхватываю ее обеими руками, крепко сжимая. Она все еще сидит, не двигаясь, твердо, не поддаваясь слабости обнять меня в ответ.

– Ники! – Шепчу я тревожно.

Она начинает всхлипывать, отчего дергаются ее плечи, наконец, позволяя мне обнять ее крепче.

– Она все еще не пришла. Уже скоро будет двадцать шесть часов.

Я не отпускаю ее.

– Каждый раз я думаю, что это может быть навсегда.

Я знаю, о чем она говорит, но не знаю, как ее успокоить.

– Я не могу постоянно переживать, у меня от этого трясутся руки.

Она отпускает меня и показывает мне вытянутые горизонтально ладони. Кончики пальцев и вправду трясутся, как будто она мерзнет от холода.

– Мне иногда так страшно остаться одной. – Говорит она, вытирая щеку от слез.

– Нееет. Нет. Пожалуйста. – Наконец, отвечаю я, прерывая свое молчание. Но это максимум, что я могу сказать.

А что я могу сказать, и в правду? Кроме матери у Ники нет никого, и я, конечно, понимаю, как тяжело и одиноко ей приходится, когда мать уходит на длинные смены непонятно куда, но я не могу ничего сделать. Я не могу изменить мир, в котором мы родились и в котором нам приходится жить по их правилам. Да и успокаивать я никогда не умела, я в этом смысле полный профан. Я как мартышка с гранатой, наоборот, могу ляпнуть что-то лишнее и сделать еще хуже.

– Я стала ходить на продленку. Хоть как-то веселее. Много людей.

– Хорошо, хорошо. – Киваю я, соглашаясь. Компания ей сейчас не повредит.

Я не могу с ней быть столько, сколько ей нужно сейчас из-за моих собственных забот. И это хорошее решение забыться среди своих одногодок.

– Все будет хорошо.

– А ты чего вылезла? Отпраздновали уже экзамен? – Спрашивает она, глядя, как я ковыряюсь в бумажном пакете и выуживая на свет пончики.