Роберт Янг - Анабасис во времени

— Сарайи, — сорвалось с мокрых губ. — Сарайи.

Ее не было. Исчезла. Сознание перенеслось на два дня в будущее — на два дня с момента, как он оставил ее на попечение ассирийцев и продолжил отступление десяти тысяч. У очага должно быть пять тюфяков, а не четыре. Пять спящих силуэтов…

Что сотворили эти люди, пообещавшие заботиться о ней как о родной дочери? На что он обрек бедняжку в стремлении поскорее избавиться от нее? Убил, как убил в свое время младшую сестренку? Снова пренебрег возложенной на него ответственностью? Ведь он знал, с кем связалась Марианна, но не воспрепятствовал — пусть общается с новыми друзьями, лишь бы не путалась под ногами и не мешала. Вина за случившееся с Марианной целиком на нем, и что бы ни произошло с Сарайи, виноват только он один. Его руки в крови.

Алек приподнялся, взглянул на скрещенные на груди ладони. Сколько крови! Кровь Марианны и Сарайи. Он попытался смыть ее в крошечных реках и озерах, но багровые пятна въелись намертво и все набухали. Левое плечо горело огнем. Зима предстоит тяжелая, первая зима в Новом Свете. К счастью, рядом пилигримы, они вместе вынесут все тяготы и он, наконец, сбросит груз с души. Хоть и запоздалая, весна обязательно наступит. Запоют птицы, последний снег растает, а с ним и страдания, которые смоют кровь Сарайи и Марианны.

При виде Ксенофонта во главе отряда пращников рассудок на мгновение прояснился.

— Пусть Пасий возьмет мой шлем и не снимает ни днем, ни ночью.

С этими словами Алек вновь провалился в беспамятство и мысленно перенесся в свой кабинет — ждать, когда Марианна откроет ему «страшную правду». Внезапно кабинет растаял, и он очутился посреди поля, держа в объятиях девушку с черными как смоль волосами; поле исчезло, вокруг выросли бревенчатые стены, забитые грязью, стояла морозная ночь. Морозная, промозглая, холодная ночь.

Ночь длилась восемь дней. На рассвете Алек увидел «сон». Как будто к нему в палатку пришел Ксенофонт и сказал:

— Давай поговорим о твоей маленькой сестре, Александр.

В полумраке Алек едва различал лицо афинянина.

— Откуда тебе известно про сестру?

— Ты многое поведал о ней в бреду, поэтому разумнее обсудить все сейчас, дабы ничто более не препятствовало твоему выздоровлению. Сколько ей минуло весен?

— Двадцать две.

— Не такая уж маленькая, — резонно заметил Ксенофонт.

— Верно.

Афинянин склонился над раненым.

— Но обзаведясь по юности семьей, она очень несчастлива, так?

— Да, несчастлива.

— Сколько отпрысков она произвела на свет?

— Троих.

— Они уродливы и безобразны?

В негодовании Алек попытался сесть, но силы ему изменили.

— Нет, Ксенофонт, у нее прелестные дети.

— Выходит твоя несчастная сестра рано связала себя узами брака с неподобающим мужчиной, но ухитрилась родить прелестных детей? Странно, не правда ли?

— Есть такое, — нехотя признался Алек.

— Наверное, эта несчастная постоянно плачет и мечтает умереть?

Алек снова попытался сесть и на сей раз почти преуспел.

— Она никогда не плачет! И вообще, такого жизнерадостного человека еще поискать!

— Странно, не находишь? Как несчастливая женщина, не знающая взаимной любви, может не плакать и вдобавок радоваться жизни?

Алек не ответил.

— Что если она счастлива? — допытывался Ксенофонт. — Что если ей повезло встретить вторую половину, предназначенную судьбой?

— У нее просто не было выбора! Это моя вина. Наши родители погибли, когда сестре было пятнадцать, и вся ответственность легла на мои плечи, а я не выдержал и подвел! Теперь она мерещится мне повсюду, повсюду…

Ксенофонт жестом заставил его замолчать.

— Довольно мучать себя, Александр. С тех пор, как мы подобрали тебя на склоне, ты беспрестанно оплакиваешь не преступление, совершенное против тебя Дурисом-бео-тийцем, а свои мнимые проступки в отношении родной сестры и невольницы по имени Сарайи. Осознай, наконец-если слезы признак боли и несчастья, то их отсутствие свидетельствует об обратном. Если жажда смерти говорит об отчаянии, то любовь к жизни почти наверняка говорит о другом. Согласись, ведь только у любящих супругов могут родиться красивые дети, а нелюбимые едва ли произведут здоровое потомство. Твои проступки — плод твоей же фантазии, Александр. Ты ни в чем не виноват ни перед «маленькой» сестренкой, ни перед невольницей Сарайи. Поэтому вытри слезы и постарайся уснуть.

Занимался рассвет. Алек открыл глаза и обнаружил подле себя Пасия. Сквозь стены из козлиной шкуры доносилась какофония звуков — армия собиралась в поход. Крики, ругательства смешивались с ржанием лошадей и лязганьем оружия. На заднем плане слышался гул и громкий плеск воды.

— Это река Кентрита, — объяснил Пасий, заметив растерянность товарища. — За восемь дней твоего недуга мы успели пересечь Кордуенские горы.

Алека как молнией пронзило. Шлем! Тот, что венчал голову Пасия, внешне никак не отличался от многотысячных собратьев, если не считать технологических нюансов, выдававших в нем продукт магазина спецоборудования «Бы-лое-Ко».

За первым приступом паники последовал второй. Футляр с микропленками! К счастью, панцирь валялся неподалеку от тюфяка. Проверив потайной карман, у Алека отлегло от сердца. Футляр на месте, а значит пленки в целости и сохранности.

— Чья это палатка, Пасий? — спросил он, стараясь скрыть радость.

— Ксенофонта. Похоже, ты у него любимчик — спишь в единственной палатке, пока наш командир ночует на улице. Конечно, любимчик. Иначе с чего бы меня оставили приглядывать за тобой, освободив от прочих обязанностей.

Глубокая апатия притупила любопытство, поэтому Алек спросил только:

— Река уже позади?

— Еще не переправились. Кардухи по-прежнему атакуют арьергард, а на вершинах по ту сторону обосновались ар-мены, марды и халдеи — ждут своего часа. Но вниз по течению есть брод, туда и пойдем.

Беседу прервал киликийский невольник с дымящейся чашей отвратительной бадьи. Опустившись на корточки, он принялся терпеливо кормить пациента с ложки. Знакомый вкус навеял воспоминания о восьмидневной горячке, вызванной грязным наконечником копья. За первым невольником нагрянули двое сирийцев, волоча грубо сколоченные носилки из молодняка и овечьей кожи. Под руководством Пасия раненого погрузили на ложе и вынесли из палатки.

Яркое солнце било в глаза; на мгновение Алек будто ослеп, но постепенно стал различать стройные шеренги солдат, блестящую ленту Кентрита в обрамлении неприступных утесов. На вершинах виднелись крохотные фигурки всадников.

Носилки мерно покачивались, убаюкивая, пока сирийцы брели за отрядом вдоль берега. Река ширилась, мельчала. Хитрый Ксенофонт разделил войско на два полка — одним командовал сам, другой поручил Хирисофу. Хирисоф первым преодолел половину реки, следом Ксенофонт с войском, нестроевыми и вьючным скотом. С вершин, занятых кардухами, посыпался град стрел, но, к счастью, ни одна не достигла цели. Греки издали воинственный клич, пельтасты с гоплитами забряцали копьями по щитам. Однако это не отпугнуло вражеские отряды — спустившись с высот, арме-ны, марды и халдеи приготовились оборонять береговую линию.