Игорь Журавлёв - Метанойя

Уже собираясь пробираться обратно, Маша вдруг увидела в уже подкрадывающихся сумерках под одним из кустов какую-то небольшую кучку, прикрытую ветками. Ей стало интересно, и она решила потихоньку посмотреть, что там. Там оказалась сумка, с которой зашла в кусты Изюмова. Маша осторожно открыла сумку и увидела внутри аккуратно сложенную одежду Варвары.

Она застыла в изумлении, не зная, что и подумать. Эта женщина что-то сделала с Варварой или… Догадка вдруг пронзила ее, безумная, но все объясняющая: эта женщина и есть Изюмова!

Конечно, будь Маша постарше, она бы не приняла эту версию всерьез. Но четырнадцать лет — возраст исключительно романтический, когда рациональное мышление пока еще не завладело человеком полностью, а детские сказки не совсем выветрились из головы. И Маша бросилась вдогонку за той женщиной. Слава Богу, та не успела уйти далеко, и слежка была продолжена.

Женщина, в которую превратилась Изюмова с развязным, как показалось Маше, видом прогуливалась по бульвару напротив ресторана в уже синеющем вечернем свете. Темнеет в этих местах рано, не как на севере, с его белыми ночами.

Вот, дверь ресторана хлопнула, до Маши донеслись обрывки музыки, чьи-то голоса, а к Изюмовой подошел нетрезвый мужчина, узбек, явно не бедный и одетый в хороший белый костюм. Такой костюм, поняла Маша, в магазине не купишь, явно, на заказ шили. Они о чем-то поговорили, и Изюмова, взяв его под руку, повела в сторону запушенного парка. Маша тихонько пробежала туда первая и присела за кустами, боясь даже дышать, когда они проходили мимо, но они ее не заметили. Им сейчас явно было не до нее. По крайней мере, нетрезвому узбеку точно. К тому же, было уже достаточно темно, а фонари вокруг парка почему-то совсем не работали, ни один. Изюмова кокетливо смеялась, а мужчина по-хозяйски поглаживал ее спину и ниже. Наконец они скрылись в разросшихся кустах парка. Правда, перед этим, что Маша хорошо разглядела, Изюмова быстро окинула окрестности цепким взглядом — не видит ли кто?

Ибрагим Бунгуев по кличке "Хан" был уважаемым человеком. Его тесть занимал место третьего секретаря Компартии Узбекской СССР, поэтому он никого и ничего не боялся. Да и кого ему бояться, если его самого все боялись? Люди постоянно несли ему деньги за то, что бы он там заступился, здесь попросил, то устроил, поэтому в деньгах он никогда не нуждался. Ему не надо было даже к тестю обращаться, достаточно было его слова. Все знали, что тесть, в случае чего, своих не оставит, не принято такое на Востоке, муж его дочери — неприкасаемый. Ведь главное — это семья.

Поэтому, Хан вел жизнь богатого человека, ужинал всегда в самом лучшем ресторане Ташкента, где у него был забронирован собственный стол в удобном углу, за который никого, кроме него не сажали, даже если Хана не было в ресторане. Никто ведь не знает, когда уважаемому Ибрагиму Сурхоевичу вздумается появиться. Придет, а его столик занят. Кто виноват? — Конечно, директор ресторана. А зачем директору Гаджи Зиядхановичу такие проблемы? — Совершенно ни к чему! И, наоборот, в случае чего постоянный клиент может и пригодиться. Времена сейчас трудные!

А поэтому сегодня вечером, как всегда, когда Хан решил покинуть его заведение Гаджи лично, с поклонами и пожеланием всего самого наилучшего всем уважаемым родственникам, провожал пьяного, но еще крепко державшегося на ногах Хана до самой улицы.

А тот, только выйдя из ресторана, наметанным глазом тут же увидел, напротив, через дорогу, одиноко стоящую девушку с длинной папироской в зубах, весело улыбающуюся ему. Хан был опытным человеком в этих вопросах, он сразу определил профессионалку, к тому же красота и молодость проститутки не оставили его равнодушным. Что здесь сыграло свою роль — алкоголь в крови у Хана или еще что иное, но она казалась ему семнадцатилетней. Сейчас много таких — молодых и голодных, готовых за кормежку отдать все, что у них есть. А что у них есть? — Да ничего, кроме собственного тела. Вот им и торгуют. А он хороший покупатель! Хан пьяно захохотал и, махнув водителю собственного автомобиля (большая роскошь по тем временам!), чтобы ехал домой, направился прямо к продажной красавице.

А девчонка и правда оказалась красавицей, свежесть молодости просто очаровала привередливого ташкентского "донжуана". "Точно лет семнадцать — никак не больше, если только не меньше", — восторженно подумал Хан, обнимая сразу прильнувшую к нему девицу и крепко сжимая ее зад опытной рукой.

— Сколько хочешь, говори сразу! — не стал он разводить церемонии. Хан всегда был человеком прямым, да и проститутка — не тот человек, перед которым стоит плести традиционные восточные кружева словес.

— Сколько не пожалеет господин, — скромно пролепетала та, еще крепче прижимаясь к нему всем телом.

— Не бойся, не обижу, — пьяно воскликнул Хан, — на, сразу бери! Если угодишь, еще дам!

И он вытащил из кармана дорогого белого пиджака кучу скомканных купюр.

— Спасибо, господин, — улыбнулась красотка, убирая деньги в сумочку, — вот увидите, вы не пожалеете!

— Веди! — скомандовал Хан. Ну, не мог же он притащить ее домой? Там жена — дочь секретаря, дети — святое.

— Здесь недалеко есть очень удобное местечко, — захихикала проститутка, — господин будет доволен.

И они направились в сторону парка. Гаджи Зиядханович, глядя им вслед, осуждающе покачал головой и тут же испугался, оглянувшись — не увидел ли кто? Швейцар демонстративно смотрел в другую сторону. Какое его дело? Его дело — ресторан. И Гаджи скрылся за дверью, на всякий случай, показав швейцару кулак.

А девица, хихикая, почти волокла уже вовсю лапающего ее Хана в кусты заброшенного парка, к известной ей удобной полянке. Там быстро стянув с Хана брюки, она уложила его на спину и, задрав подол, быстро уселась сверху. Хан аж крякнул от удовольствия, продолжая тискать ее грудь.

Но вдруг он понял, что что-то не так. Молодая грудь, от которой он не мог оторвать взгляда во все больше сгущающихся сумерках, в один миг обвисла и покрылась морщинами, как у столетней старухи. Он в ошеломлении поднял голову и увидел перед своими глазами вместо симпатичной мордашки юной жрицы любви страшную оскаленную пасть ужасного полузверя — получеловека. Выкатившиеся из глазниц жуткие огромные, совершенно нечеловеческие глаза — желтые, все в красных прожилках и с узкими вертикальными зрачками, светящимися в темноте, вытянувшийся и почти касающийся верхней губы кривой нос с торчащими из него жесткими волосами, и огромная оскаленная пасть, из которой вылезали в палец длиной белеющие в темноте клыки. Волосы встали у него на голове дыбом, он попытался закричать, но огромная лапа накрыла его рот, срывая когтями кожу с лица и вырывая с корнем язык.