Игорь Журавлёв - Метанойя

За раздумьями она не заметила, как приехали к Шульгину, частный домик которого ютился почти на самой окраине Ташкента. Считай — пригород. Мужчину, похожего по описанию на искомого свидетеля, она нашла в саду, где тот пил чай, сидя за столиком в тени разросшейся яблони. Да и нога в гипсе, любовно уложенная на пристроенном к столу полене, подсказывала, что она не ошиблась.

— Здравствуйте! — поздоровалась она.

— И вам не хворать, — спокойно ответил тот, — вам кого?

— Я ищу Шульгина Петра Петровича.

— Считайте, что нашли. Я он и есть. А вы кто?

Норикова достала удостоверение и раскрыла:

— Майор Норикова, КГБ СССР.

— Ничего себе, — крякнул тот, — это из самой Москвы, что ли?

— Вы угадали, я из Москвы, — ответила Наталья, внимательно разглядывая Шульгина. Тот был еще крепкий мужчина, с гладко выбритым лицом и пышной шевелюрой без всякого намека на лысину. Лишь седые виски указывали на возраст.

— И что же московскому КГБ от меня понадобилось? — без всякого волнения и удивления, спросил хозяин сада и добавил:

— Вас, кстати, как по имени-отчеству? А то, знаете, неудобно к такой красивой женщине обращаться по званию, сидя за столом в саду, а не в кабинете на Лубянке.

И он тихонько рассмеялся. Наташа юмор оценила:

— Меня зовут Наталья Васильевна.

— Очень приятно, — тут же отозвался Шульгин, — ну, а мои данные вам известны.

Наталья кивнула и продолжила:

— Петр Петрович, мы сейчас расследуем дело, в рамках которого нам понадобились сведения об одном человеке, которого вы, возможно, знали. Правда, это было очень давно, в сороковых годах.

— Да уж, времени с тех пор утекло немало… Вы присаживайтесь, — словно опомнился Шульгин, — вот ведь старость, держу даму на ногах! Наливайте себе чаю, угощайтесь вареньем, я сам делал. Только уж хозяйничайте самостоятельно, я, как вы видите, безногий сейчас.

И он постучал рукой по гипсу.

— Спасибо, — Наталья присела за стол, но от чая отказалась. Со Степашиной напилась.

— Так о ком вы хотели узнать?

— Скажите, Петр Петрович, помните ли вы такую Изюмову Варвару Степанову, которая в одно время с вами проживала в детдоме? Вы с ней даже одногодки, так что должны бы помнить.

Шульгин опустил голову, потом посмотрел куда-то вглубь сада, не торопясь вынул из одного кармана пачку "Примы", из другого — спички, прикурил, глубоко затянулся, с шумом выдохнул дым и произнес:

— Как же мне ее не помнить, если это, можно сказать, моя первая любовь.

Услышав такое признание, Наташа подумала, что ей определенно везет, совсем не зря она прилетела в Ташкент. Сначала рассказ свидетельницы, явно Изюмову недолюбливающей, а теперь вот рассказ влюблённого. Именно на таких контрастах лучше всего истина и проявляется. Ибо она, как известно, всегда где-то посредине.

— Взаимная была любовь? — как бы мимоходом уточнила она.

Тот пожал плечами, подумал и ответил:

— И хотелось бы, может, похвастаться, но чего уж там, столько лет прошло! Честно говоря, я думаю, что она меня никогда не любила. Скажу больше: я даже не уверен, способна ли она вообще хоть кого-то любить.

— Вот как?

— Понимаете, когда ее привезли к нам в 47 году…

— Извините, — перебила Норикова, — точно в 47-м? Не раньше?

— Сто процентов! Это было в сентябре 1947 года, как раз мы в 9 класс пошли. Ее в наш класс и определили, — Шульгин усмехнулся. — Собственно, у нас и был всего один 9 класс на весь немаленький школьный детдом. Вы понимаете, детдомовских чаще всего после семилетки куда-нибудь в ремеслуху отправляли. В 8-й класс тогда только самых лучших — отличников, общественников оставляли. А ее из какого-то другого детдома перевели, я сейчас уже не помню, говорила она откуда или нет. Она там, вроде как 8 классов закончила, и тот школьный детдом перевели на семилетнее образование. А тех, кто успел закончить 8 или 9 классов, или выгоняли вообще, давая комнату, или, меньшинство, которым повезло — в те детдома, где еще оставалось десятилетнее обучение. Мало было тогда таких детдомов, в которых среднее образование давали. Семь классов закончил и — вперед, в ремесленное училище, а если хочешь учиться дальше — в вечернюю школу. Мне тогда повезло, ну и Варваре тоже, мы успели закончить десятилетку. Наш выпуск был последним, на следующий год и наш детдом на семилетнее образование перевели. Послевоенной стране нужны были квалифицированные рабочие.

Майор Норикова слушала внимательно, не перебивая, в нужных местах поддакивая и качая головой, тем самым незаметно направляя разговор в нужное ей русло. А Шульгин, словно мысленно перенесся в те далекие годы, продолжал говорить, такое впечатление, уже больше для себя самого:

— Так вот, о чем это я? А! Когда ее привезли к нам в 47 году, то я далеко не сразу в нее влюбился. Это точно не была, как говорят, любовь с первого взгляда. Сначала я и внимания особого на нее не обратил, — усмехнулся он. — Да и она поначалу словно не замечала меня. А потом вдруг в какой-то момент улыбаться стала, глазки мне строить… ну, я и сомлел. Девка-то она была красивая. Начались свидания, поцелуи под лестницей и всякая прочая романтика.

Он помолчал и вдруг, жестко взглянув прямо в глаза Нориковой и не отводя взгляда, спросил:

— А зачем она вам? Что она сделала?

Наталья выдала заготовку:

— Мы ее ни в чем не обвиняем. Пока. Просто ее личность возникла в связи с расследованием одного очень важного дела, касающегося безопасности государства. Вот мне и поручили узнать о ней, все, что возможно.

В принципе, она сказала чистую правду, лишь умолчав о деталях.

— Безопасность государства говорите? — вновь затянулся сигаретой Петр Петрович. — А что, это как раз по ней, девка была ушлая и с большими планами. Вот только планы эти, такое впечатление, все чаще на уголовщину скатывались.

— Расскажете? — спросила Наталья.

— Что уж там, расскажу, дело прошлое. А коли КГБ из Москвы интересуется, значит, и обязан как гражданин. Так ведь?

— Так, — кивнула Норикова.

— Ну, тогда слушайте.

Петька Шульгин попал в детдом во время войны, привезли из блокадного Ленинграда. Отец еще в первые дни войны погиб, мама и все остальные родственники умерли от голода. Успел поскитаться по блатным притонам с беспризорниками и хлебнуть горя. Поэтому, в первые месяцы на новом месте, он напоминал волчонка — лез в драку по поводу и без повода, никого и ничего не боясь, буквально зубами вгрызаясь в соперника, кем бы он ни был. Словно вообще никакого страха не ведал, как бешеный становился. Не видел он тогда смысла жить, а потому смерти не боялся. Но зато таких отчаянных, каким он тогда был, боятся другие. Так и стал Петька среди детдомовских человеком уважаемым, которого даже старшие воспитанники задирать не решались. А уж для сверстников и младших он вообще был непререкаемым авторитетом.