Игорь Журавлёв - Метанойя

Местный батюшка, отец Георгий, говорил, что это сатанинское отродье, за грехи нам посланное. Надо молиться больше и поститься, да на храм денег не жалеть. Ну, ясно всем, что попы говорят, когда не знают, что сказать! Не по зубам ему колдун оказался. Впрочем, колдун священника словно и не замечал, как того и не было. А отец Георгий как бы и рад этому был.

Поговаривали на селе, что может колдун болезни излечивать, вот только больно дорого берет. Да и от церкви отлучить могут, если прознают. Только родителю Нюркиному было уже все равно, когда свет его очей, доченька любимая и единственная, умирала у него на глазах.

Вот и пошел он к колдуну, изба его на самом краю села стояла, практически, в лесу уже, подальше от других домов. Никто не хотел с ним по соседству жить. Тот встретил его на пороге и в дом не пригласил.

— Чего надо, Петраков? — были его первые слова.

Петр Аркадьевич снял шапку, и, сминая ее в ладони, непривычным и неожиданным для себя самого просительны тоном, начал говорить:

— Дочка у меня болеет, помрет скоро. Вылечил бы ты ее, а уж я в оплате не поскуплюсь.

— Что же, и мельницу отдашь? — ехидно спросил колдун, острым черным взглядом будто пригвоздив мельника к земле.

— Мельницу?! — аж задохнулся от возмущения мельник и тут же сник, вспомнив о дочке, — на что она мне без Нюры? Забирай.

Колдун, продолжая сверлить его взглядом, хмыкнул:

— Людишки никогда не меняются. Все равно ведь помирать придется, не сейчас, так через двадцать — тридцать лет, какая разница? Не о дочке ты думаешь, мельник, о себе. Мол, лишь бы она раньше меня не умерла, а там что с ней будет, тебе наплевать. И согласишься ты на мое предложение, зная, зная, что проклянет ваш Бог твою дочь после моего излечения. Но тебе все равно, лишь бы сейчас тебе хорошо было. Все вы такие…

Колдун презрительно поморщился, а потом вдруг как крикнет злобно:

— На кой мне твоя мельница сдалась, дурак старый? Неужто я муку молоть буду?

И вдруг зашелся утробным, лающим, и в то же время напоминающим кваканье жабы смехом, вытирая выступившие на глазах слезы. Видно, уж больно забавным ему показалось предположение, что он станет молоть муку. Потом успокоился, опять остро глянул на Петра Аркадьевича, и презрительно процедил сквозь зубы:

— Это была проверка твоей готовности. А уговоримся с тобой так. Если вылечу твою дочку, отдашь мне ее в услужение на три года.

— Может, все же деньгами возьмешь? — устрашился такого варианта отец.

— Или так или никак. Сейчас иди отсюда. Надумаешь, приводи Нюрку. Нет — твой выбор, твоя и ответственность, мне без разницы. Только, куда ты денешься…

Колдун махнул рукой и, развернувшись, ушел в избу, захлопнув за собой дверь. А Петр Аркадьевич в невеселых раздумьях тоже поплелся домой.

Все ночь он не спал, слушая надрывный кашель дочери и то и дело вскакивая, чтобы вытереть идущую у нее из горла кровь. А утром, очнувшись от забытья, бухнулся на колени перед старыми, темными образами в углу, все прощения просил и помощи. Но лики смотрели на него из темноты, казалось, безразлично, словно повторяя слова колдуна: "Твой выбор, Петр, твоя и ответственность. Как решишь, так и будет". Тогда встал он с колен, собрал свою Нюру, уложил в телегу — легкую, как пушинку, и повез к колдуну.

Не обманул колдун, вылечил дочку, как совсем и не болела. И стала она служить у колдуна. Домой приходила иногда, Петр Аркадьевич спрашивал, отвечала: стираю, убираюсь, еду готовлю.

— И всё? — грозным голосом вопрошал отец.

— И всё, батюшка, — опустив глаза, неизменно отвечала дочь.

Шли годы, и расцветала Нюрка, в такую красавицу превратилась, что все парни на селе глаз отвести не могли, да и из соседних сел заглядывались. Дрались из-за нее смертным боем, чтобы благосклонный взгляд ее заслужить. Только вот родители их строго-настрого запрещали свататься к ведьме, как теперь все на селе считали, под страхом родительского проклятия. Тогда это еще что-то для людей, особенно в сельской местности, значило. Так и не посмел никто к ней сватов заслать.

А тут и отец Нюры в один день помер. Понесла лошадь, он выпал и оглоблей по голове получил. Сразу насмерть. А Нюра, похоронив отца, быстро продала мельницу, дом, скотину и больше в том селе никто ее никогда не видел.

Уехала она в столицу — в Санкт-Петербург, где купила скромную квартирку в три комнаты и стала жить. Навыков, полученных от хозяина, сделавшего из нее ведьму, хватало на то, чтобы в деньгах не нуждаться и все бы хорошо, но… Вы заметили, всегда есть какое-то "но"? Было у нее две страсти, полученные с инициацией, одна другой противоположные. Во-первых, она люто ненавидела всех мужиков в мире, больше всего — хозяина. Исключая только отца, которого любила, но его больше нет, а с его смертью нет больше и исключений. Хозяина она растерзала бы своими собственными зубами за то, что сделал ее такой — проклятой Богом и людьми. Но он имел над ней такую власть, завладев ее девственной кровью, что она могла ему только подчиняться, пряча ненависть. Впрочем, он о том прекрасно знал, ибо знал все побочные эффекты инициации, но не придавал этому никакого значения, поскольку выйти из власти хозяина почти невозможно. Всех же остальных мужчин ведьма ненавидела просто заодно, за то, что они одного пола с ее хозяином.

Но, как сказано, была и вторая страсть, терзавшая ее с момента инициации — это жажда мужчин. Ей необходимо было совокупление с мужчинами, и она ничего не могла с этим поделать. Это было для нее как подзарядка для батарейки, если мужика у нее не было больше месяца, ее способности очень быстро угасали. А без них она уже не могла, поскольку ни к чему другому была уже неспособна. Но не только это, от совокупления с мужчиной она испытывала какое-то воистину звериное наслаждение, доходя до полного исступления. Ее тело превращалось в безжалостную дыбу наслаждения, когда боль — это вершина страсти. Но в еще большую дыбу она превращала тело мужчины, ненавистного, ненавидимого и необходимого. Ей был важен не только оргазм, ей нужны были сердце, кровь и уходящая с ней жизнь, которую она выпивала, и которая давала ей новые силы, чтобы оставаться молодой. Нет, не все мужчины умирали после ночи с ней, если она этого не хотела, но все без исключения сходили с ума. И те, кто сходили с ума, в минуты просветления, посещавшие их изредка в больничной палате, завидовали тем, кто умер. Ибо воспоминания о том, что сделала с ними ведьма, были намного, намного хуже смерти.

После этого она недели две — три как на крыльях летала, любое колдовство получалось быстро и качественно. Потом вторая страсть просыпалась снова, терзая ее разум и тело. И все повторялось сначала.

В Гражданскую войну и первые годы после она работала в ЧК и все коллеги знали, что страшнее ее для белогвардейцев нет никого. Если кто-то отказывался говорить, звали Петракову по прозвищу "Анка-Смерть" и уже через полчаса несговорчивый беляк истошным криком умолял его выслушать. Тогда вдвоем-втроем, допрашиваемого от нее отрывали. И тот, захлебываясь и умоляя не отдавать его "этой ведьме", рассказывал все, что знал. Потом, правда, все равно приходилось отдавать его "Смерти", ибо знали, что в противном случае она не простит. А в ЧК ее побаивались все, включая даже самого Железного Феликса.