Алексей Борисов - Срезающий время

– Это правильно, Иван Иванович. Пусть его пребывание на борту останется тайной для экипажа. Кто его знает, как отнесутся матросы к тому, что мы держим в плену французского лейтенанта. Однако лишних кают на судне более нет. Ума не приложу, куда можно его спрятать.

– А если вы отправитесь сухопутным путем? – предложил Полушкин.

– Две с половиной тысячи верст? – прикинул я. – Хорошо, если к концу февраля мы попадем домой.

– Я это предлагаю немного из других соображений, – тихо произнес Полушкин. – Если покойный Видлэн заподозрил в вас шпиона, то кто может дать гарантию, что он не поделился своей идеей еще с кем-то? Этот кто-то легко сможет сопоставить факт исчезновения капитана таможенного корвета и отплытие «Альбатроса». Мы задержимся в Дюнкерке на сутки, а вы к этому времени получите фору в полторы сотни верст. И если случится погоня, то именно за вами.

– В ваших словах, Иван Иванович, есть смысл. Идемте на судно, и пока у нас осталось время для маневра, допросим Макрона. Надеюсь, он уже освободился от наркотических грез.

Придя в сознание, Макрон в короткий миг вечности понял, что окружен совсем иной, непроницаемой тьмой. Терпкий дубовый запах проникал в легкие, а щеки царапала густая холодная влага. Сглотнув неприятный комок в горле, он почувствовал, что в рот попала соль, в коей он узнал собственный пот, а моргнув, ощутил неприятную резь в глазах. И холод – холод был точно в доме изо льда. Лишенное одежды тело лихорадочно сотрясалось. И совместно с холодом застывшую плоть поедал жар, неся с собой первые признаки ломки. «Может, это ужасный кошмар? – подумал он. – Ну да, конечно! Всему виной та редкостная дрянь, которую он в последнее время предпочитал доброму табаку. Часто, слишком часто стали приходить перед сном чудовища, демоны и всякие твари и только надежная трубка спасала от этих бед…»

С похищенным лейтенантом я проговорил почти час, и откровения с его стороны посыпались только после того, как я рассказал о пожаре в «доходном доме». Эммануэль попросил поклясться, что это правда, после чего рассмеялся мне в лицо, сообщив об оставленном в комнате сундуке с сокровищами. Меня порадовало явное отсутствие у него какой-либо морали и патологической жадности, – как пришло, так и ушло – но не это развязало мои руки. Он был человеком своего времени: в меру честным, амбициозным, с долей тщеславия, немного фаталистом и заядлым курильщиком гашиша. На этом я и решил сыграть. Мир в моих глазах не рухнул, но пошатнулся, особенно учитывая, что его дальнейший рассказ разворошил угли недавних горячих событий. Разочаровывать его я не собирался и превратился во внимательного слушателя, пока он готовил трубку. А послушать было что. Освоившись в роли ценного пленника, Макрон предложил выкупить свою свободу за акции, которыми я якобы интересовался. Потом добавил о наличии богатых друзей, которые могут предоставить приличный выкуп и, в конце концов, попросил приоткрыть тайну своего внезапного положения.

– Наверняка вы знаете, что такое эрозия, – сказал я, давая пленнику напиться.

– Благодарю, имею представление.

– Все со временем подвергается эрозии, – продолжил я. – Булыжники темнеют и трескаются, пески превращаются в пыль, крошатся пергаменты, тускнеют краски. Иные из этих процессов, конечно, губительны. Однако случается эрозия очистительная, вытравляющая ложные аналогии, нетипичные ошибки, сбивающие с толку малосущественные подробности. Если по ходу своего рассказа я где-то что-то напутаю, не так опишу или подвергну искажению, то вы меня поправите. Я хочу услышать от вас речь того храбреца, я бы даже сказал, гения интриг, которому под силу смахнуть пыль досужих рассуждений и обнажить непреклонную, хладную обсидиановую истину и чистую алебастровую правду. Эту очистительную эрозию проведете именно вы, Эммануэль. Потому что сейчас стоит вопрос вашей жизни или смерти. И пусть вас не стесняет обстановка, ибо и великий Диоген предпочитал остальным жилищам простую бочку.

Макрон открыл было рот, чтобы поспорить, сказать, что мало-помалу происходит привыкание к утрате и понятие правды так расплывчато, но затем вспомнил о своем положении.

– Итак… речь пойдет о четырехстах тысяч фунтов, которые вы себе присвоили, и пропаже влюбленной пары – Марка и Анны.

– Пятидесяти, – поправил меня Макрон. – Себе я взял лишь пятьдесят тысяч. К счастью, я «имею ногу в Париже» [83] Шутка, принесенная из Египетской кампании про одноногого генерала Каффарели, стала фразеологизмом во Франции. и половину переправил старшей сестре в столицу, она знает, кому следует отдать долю. А остальное осталось у Марека. Месяц назад их звали Марек и Ангела, и бумаги, которые я видел у них, – из Варшавского Герцогства.

– Предположу, – продолжил я, – что так называемые «богатые друзья» давно находятся не здесь, а где-то уже далеко.

– В Рошфоре. С началом весны они собираются отправиться в Новый Свет. И я поступил с ними честно, как и договаривались. Совесть моя чиста.

У меня было на этот счет совершенно противоположное мнение. Я полагал, что чем дальше люди прячутся от правды, тем сложнее будет смириться с ней, когда жестокая действительность прорвется через все барьеры и снесет тщательно выстроенную систему существования, как плотину на реке. Однако давно всем известно, что чужая душа – потемки и нет более неблагодарного занятия, как пытаться перекроить ее на свой лад.

– То есть, вы хотите сказать, что ни разу не задавались вопросом, откуда у молодых людей такие средства? Эрозия, Эммануэль, помните?

– Зачем? Я прекрасно осведомлен, откуда у них деньги. Это оплата за контрабанду. И раз вы меня об этом спрашиваете, то не стоит ходить вокруг да около: моя доля сгорела, и вам следует искать концы в совершенно другом месте. Впрочем, мне кажется, что вы сунулись сюда, не имея полного представления о взаимоотношениях между таможенной службой и контрабандистами. Всей происходящей картины не знаю и я, но на вверенном мне маленьком участке прекрасно понимаю расклад сил. И еще раз повторю: вы ищете не там.

– В таком случае, давайте ка все ваши слова запишем на бумаге, – спокойно произнес я. – Сейчас сюда принесут листы бумаги и перья с чернильницей.

Было уже далеко за полночь, когда я вновь оказался в гостинице. Пара часов сна – и нужно идти к окну, где стоит тазик с водой для умывания. Это отверстие с массивными наличниками и широким подоконником – почти два с половиной фута на четыре, через которое можно было запихнуть осла, не будь оно забрано крест-накрест железными прутьями, – служило единственным источником света и единственной вытяжкой. Гостиница, где мы остановились, стояла в небогатом районе, который не пользовался, однако, сомнительной репутацией, и селился там в основном работающий люд из числа кустарей-ремесленников, краснодеревщиков, шляпных дел мастеров, цирюльников и прочих. Тем не менее выбор был сделан не из-за отсутствия средств, а по совершенно другой причине: к счастью, на этот квартал не накладывался неизменный городской запах дыма с навозом и ароматы, несущиеся из порта и красилен из-за устойчивого низового ветра, называемого авал. Здесь можно было распахнуть ставни в полдень и не поморщить нос. У зарешеченного окошка, выходившего на улицу, царило оживление. Посеревшее небо закрывало контракт с фонарщиками, отправляя их на боковую, и тут же выуживало новую ведомость, заставляя вылезать из кроватей весь рабочий люд Кале. На улицах затарахтели тележки мусорщиков. Редкие прохожие перемещались перебежками, посматривая наверх, а не под ноги, опасаясь оказаться под струей ночного горшка. Водоносы тащили ведра к наиболее презентабельным домам, а пышногрудые молочницы сбивались в стайки у деревенских телег и покачивали коромыслами, в ожидании своей очереди еще парного молока.