Андрей Посняков - Орда (Тетралогия)

— Предупредим, — выйдя на поляну, Баурджин немного постоял, прислушиваясь, и, убедившись, что всё в порядке, с осторожностью направился вниз, к реке.

Подслушанный разговор, в общем-то, не дал никакой ценной информации, ради которой разведчики Темучина и явились в эти забытые всеми богами места. Ну, разве что несколько пролил свет на поведение Игдоржа Собаки. Что же касается племён, то отношение к ним Джамухи и так было ясно с самого начала. Ну, конечно же — люди должны жить в постоянном страхе и надеяться только на верховного хана. Использует разбойников — ловко. И наверняка иногда громит какую-нибудь особо надоевшую кочевникам шайку, показательно казнив её главарей. Так что рыжей Оэлун — Царе Леандер — недолго осталось рыскать по сопкам. Вообще-то, жаль — несчастная она баба — ни мужика стоящего рядом, ни дома, ни семьи, ни покоя…

Спустившись к реке, Баурджин и Сухэ тут же спрятались за камнями, услыхав стук копыт. Прятались, впрочем, напрасно — это, не оглядываясь, скакал Барсэлук, нагоняя своего чёрного хозяина. Ну, конечно — зачем оглядываться, когда впереди маячат приличные деньги?

Незачем!

Дождавшись, когда стук копыт затихнет вдали за сопкой, путники быстро пошли по тропе, идущей по каменистому берегу. В ослепительно лазурном небе сияло такое же ослепительное солнце, как почти всегда — триста дней в году.

— Смотри, смотри, нойон! — показывая пальцем, вдруг закричал Сухэ. — Золотое плесо!

Баурджин повернул голову. Жёлтый песок, солнце, отражающееся в излучине реки расплавленным золотом, играющая в воде рыба… И голый Гамильдэ-Ичен за большим камнем.

Переглянувшись, Баурджин и Сухэ быстро пошли к нему.

— Долго же тебя приходится ждать, Гамильдэ!

— Ой! — Юноша обернулся. Мокрый и довольный, он сейчас как раз накинул на плечи дээл. Увидав своих, смущённо улыбнулся: — Жарко стало, думаю, дай ополоснусь.

— Смелый человек, — укоризненно покачал головой нойон. — Точнее — безответственный! А если б тебя заметили язычники?

— Да я осторожно… Специально за камнями спрятался. Кстати, взгляните-ка! — Гамильдэ-Ичен хвастливо кивнул на песок.

— Ого! — Сухэ тут же нагнулся и взял в руки забавный музыкальный инструмент, состоявший из выдолбленной тыквы и длинного деревянного грифа со струнами. — Хур!

— Ещё и бубен! — довольно засмеялся юноша. — И кинжал при мне остался — всё так отдали. Посмеялись, правда, когда я рассказывал о потерянном коне. Угостили кумысом, арькой… Я им стихи читал! Очень понравились!

— Да неужели?! — не сдержавшись, хохотнул Баурджин.

— Не понравились бы — не подарили бы хур. И бубен!

Нойон примирительно махнул рукой:

— Ладно, ладно, не хмурься. Собирайся, пошли.

— А куда?

— Кабы знать! — приложив ладонь ко лбу, Баурджин посмотрел на плесо. — Пока вдоль реки, а там видно будет. Это ведь Аргунь, кажется?

— Да, она самая.

— То, что нам и нужно. Главное, не проскочить гэры Джамухи, а то к Амуру выйдем. Эх… На высоких берегах Амура часовые родины стоят! Хорошая была песня…

— Что-то я такой не слыхал? — вскинул глаза Гамильдэ-Ичен.

— Молодой ишшо! — расхохотался нойон. — Ну всё, двигаем! Да поможет нам Христородица.

— Да поможет нам Христородица! — хором повторили парни.

В первом кочевье, куда они вскоре пришли, гостей встретили настороженно. Ладно явились бы, как все люди — верхом, тогда, конечно — гость в дом — радость в дом. Но вот пешеходы… Пешеходы казались крайне подозрительными!

Даже первый встречный — косоглазый, сопленосый и грязный пастушонок — и тот посматривал с недоверием, а в ответ на приветствие невежливо спросил:

— Кто такие?

— Артисты мы, — вышел вперёд Баурджин. — Беги скорей, скажи всем, кто к вам пожаловал! Дуучи, хогжимчи, улигерчи и вот… — он кивнул на пристроенный на плече хур, — хурчи!

— Вай, хогжимчи!!! — С пастушонка в момент слетела вся спесь. — Чего ж вы пешком-то?

— Какие-то подлые собаки ночью похитили наших коней.

— Вай, нехорошо… Я поскачу, скажу всем! — подозвав пасшегося рядом конька, мальчишка ловко прыгнул в седло и, поднимая пыль, понёсся к белевшим за нагромождениями камней гэрам.

— Хогжинчи-и-и! — на всём скаку орал он. — Хогжимчи к нам приехали! Музыканты! Хэй-гей, люди-и-и-и!

Первое выступление чем-то напомнило Дубову детский утренник или концерт художественной самодеятельности в каком-нибудь подшефном колхозе. Накормив и напоив гостей, радостные, словно дети, кочевники собрались на вытоптанной площадке у главного гэра. Вечерело, за сопками опускалось оранжевое солнце, быстро темнело. Чтобы было лучше видно заезжих артистов, кочевники зажгли факелы, укрепив их по краям площадки на длинных шестах. Выйдя на середину площадки, Баурджин поклонился на четыре стороны и, откашлявшись, произнёс:

— Здравствуйте, товарищи араты! Разрешите мне от имени моих соратников, известных даже в самых дальних степях музыкантов, открыть этот небольшой, но, смею надеяться, прекрасный концерт, который, несомненно, не оставит вас равнодушными слушателями.

Закончив реплику, Баурджин ещё раз поклонился.

— Вай, вай! — подбодрили зрители. — Давай начинай, хогжимчи-гуай!

— Сказание… — заложив за спину руки, нойон выставил левую ногу вперёд. — Сказание о зимней степи.

Стоявшие чуть позади Сухэ тронул струны хура, а Гамильдэ-Ичен грохотнул бубном. Араты одобрительно заулыбались, видать, вступление им понравилось.

— Однажды… — чтец-декламатор ещё раз откашлялся и продолжил под усиливающуюся музыку. — Однажды, в студёную зимнюю пору, на сопку я вышел… Нет — выехал. Верхом на коне. Был сильный мороз! Гляжу, поднимается медленно в гору лошадка…

С выражением прочитав отрывок из поэмы Некрасова «Мороз, Красный нос», Баурджин с облегчением уступил место Гамильдэ-Ичену с его слезливой поэмой о несчастной любви, после чего вся честная компания приступила к песням, невпопад дёргая струны и громко завывая:

— Еду-еду-еду йа-а-а-а!

Собственно, эта строчка и была главным рефреном уртын-дуу — «длинной песни» о степях и сопках, о полных сочной травы пастбищах и скоте, о вечно голубом небе и хороших людях — кочевниках.

— Еду-еду-еду — я-а-а-а!

Пели долго — с небольшими перерывами на арьку, почти до полуночи — и всё время одну и ту же песню — уж больно она пришлась по душе слушателям, с азартом подхватывавшим припев:

— Еду-еду-еду я-а-а!

Так и допели почти до самой ночи.

Вызвездило, и полная луна повисла над притихшими гэрами медной, ярко начищенной сковородкой-блинницей. Пахло людским потом, навозом и пряными травами… а ещё — варёным мясом, которое с большой охотою уплетали за обе щеки малость притомившиеся музыканты, сидя на почётных местах в гэре старейшины рода. Баурджину не так хотелось есть, как пить, и кумыс — поистине волшебный напиток — был сейчас в самый раз.