Борис Конофальский - Охота [СИ]

Каштенкову вливают физраствор и плазму.

— Урядник, — окликает его один из солдат, что едет с ним, он молод, — успокойтесь, ваш товарищ немного крови потерял, нога у него сломана и два ребра, плюс упадок сил у него, с ним всё в порядке.

Аким оглядывает кузов машины. У задней стенки кузова спят три солдата, двое сидят на лавках у стенок, один держит в руках кирасу, кажется, это кираса Саблина, он узнал её по вмятинам. А с ним разговаривает молодой солдат с эмблемой медика на пыльнике.

— Вы поспите ещё, — продолжает медик, — у вас тоже упадок сил, я ввёл вам глюкозы, стабилизаторов, витаминов, даже снотворного, вы должны еще шесть часов спать. По идее.

Аким всё ещё не очень хорошо соображает. Сидит, пялится на медика.

— Да ложитесь вы, — смеётся молодой солдат, — узнает лейтенант, что вы проснулись, прибежит к вам, будет изводить вас вопросами. Поспите ещё.

— А где мы? — Спрашивает Саблин.

В пластиковое окно, вставленное в тент кузова, ничего не видно — темень.

— Мы на Енисейском тракте, — говорит второй солдат, положив его кирасу в ящик, — через пять часов должны быть у вас в Болотной.

Саблин ложиться, а в голове крутится: с Сашкой всё в порядке, и это главное. Это главное.

Недавно он так же Юрку из рейда привозил, теперь вот Каштенкова везёт. Из рейда за бегемотом он привёз одного живого. И с эвакуации тоже только одного.

И тут ему в голову пришла неприятная мысль: наверное, с ним больше никто никуда не пойдёт. Казаки — народ суеверный. Они…

Дальше ничего он подумать не успел, его накрыл сон, это был тяжёлый медикаментозный сон, который не отпускал его до самого конца поездки.

В полку, когда он шёл к кабинету есаулу, его провожал малознакомый казак-дневальный. Вот так вот, словно за арестованным шёл. Хорошо, что хоть без оружия.

Настя подвывать стала, когда он домой заявился. Ничего не говорила, не ругалась, прижала, дура, кулак ко рту и стоит, слезами давиться. И не поймёшь от чего. Радоваться должна, что живой вернулся. А она рыдает, хорошо, что хоть дети радовались отцу, иначе, как в доме с покойником, была бы тоска.

А может, от счастья рыдала. Ведь весь взвод, что ушёл помогать степнякам, сгинул бесследно, и четыре дня от них ни слуха, ни духа не было, только когда лейтенант Морозов нашёл Саблина и Каштенкова у реки, тогда и дал знать в станицу. Дал знать, что почти все погибли на Ивановых камнях. Что в живых остался только пулемётчик Каштенков и урядник Саблин. Лейтенант ни о чём его не спрашивал, вообще с разговорами не лез, хотя видно было, что вопросов у него к Акиму куча, распирают его вопросы но он молчит, он вообще на вид и по повадкам человек крепкий. Бывалый, судя по всему, но не старый. Он довёз его до дома и, выйдя из грузовика, сказал:

— Ну, ты разбирайся тут, но не тяни, мы тебя ждём, Панова без тебя за жабами ехать не хочет. Лодки уже завтра будут готовы, моторы, снаряга тоже, так что послезавтра можем выехать на охоту.

Он протянул Аким руку, тот пожал её, а лейтенант его руку сразу не отпустил и продолжил:

— Ты это, урядник, не раскисай, у всех у нас товарищи гибли. На войне по-другому никак. И все мы через разбирательства, через особистов прошли, ничего — выдержали, и ты держись.

— Есть держаться, — ответил Саблин и пошёл в дом.

— И помни, Панова тебя ждёт. — Крикнул ему в след лейтенант. — У нас с тобой большие дела впереди. Нам раскисший казачок не нужен.

Саблин пошёл в дом, а лейтенанта сел на офицерское кресло в грузовик.

«Панова, — думал Аким, обнимая завывавшую жену, — что за генерал такой, ждёт она, видите ли».

Но как-то странно говорил о ней этот сильный Морозов. Так говорил, как будто это самый заслуженный, самый уважаемый его командир. Не иначе.

Он шёл мыться, и ему бы подумать о том, что ему в рапорте о бое на Ивановых камнях написать, а он думал об этой Пановой. И жена тут же в душе крутится, с его бельём разбивается, стирать надумала, ему бы её взять да успокоить. У неё глаза, как говорится, на мокром месте. А он вспоминает эту городскую женщину, нет, без всяких там этаких мыслей, просто понять он не может, кто она.

После душа жена стала его кормить. Хорошая у него жена, он её любит, конечно, но всему есть предел. Ну, разве можно так себя вести? Он сел есть, а она встала рядом и смотрит, уж если бы села, ещё ничего, а то ведь встала за спиной и время от времени по голове его гладит как маленького.

Наталка хотела влезть к отцу на колени, а она не дала, не мешай, мол. Выгнала с кухни.

— Да, сядь ты уже, — раздражается Саблин. — Чего ты?

Она губу закусила и опять полны слёз глаза. И молчит.

— Ну, чего? — Злится Аким.

— Да так. — Она вытирает слезу. — Бабы всякое брешут.

— Ну, говори, — заинтересовался Саблин. То, что бабы брешут, и казаки будут после повторять.

— Одни говорят, что ты заговорённый. А заговор твой плохой.

— Что значит плохой? — Не понял Саблин. Он морщиться от этой бабьей дури про заговоры, но ему интересно, в чём суть.

— Говорят, что за чужой счёт…

— Это как?

— Ну, говорят, что тебе ни царапины не будет, пока казаки вокруг тебя гибнут. Все твои пули чужим, говорят, летят.

— Мои пули чужим летят? — Удивляется Аким. — Ты этим дурам покажи мой щит и мою кирасу. И шлем покажи, на котором я две камеры за один бой сменил. Пули мои чужим летят…

Он расстроился ещё больше, откинулся на спинку стула, ложку бросил. Ну надо же. Вот бабы суки, языки без костей, а бошки без мозгов. Его пули чужим летят. Нихрена они не чужим летят. На груди синяк, на рёбрах синяк. Голова болит от попаданий в шлем, таблетки второй день пьёт, а их послушать, так все мимо него пролетало… Курицы.

— Ну, а ещё что говорят? — Спрашивает он у жены после паузы.

Она молчит, видно, что-то такое говорили дуры станичные, что она даже повторить боится.

— Ну, говори! — Настоял Саблин.

— Говорят, что бирюк ты, вечно один. С обществом не дружишь.

Ну, это для него была не новость. Чушь это бабья. Как же это ни с кем он не дружит? А Юра Червоненко не друг, что ли? А Иван Зеленчук покойный, не друг, что ли, был? Это бред.

Но Настя продолжала:

— Говорят, что ты сам по себе всегда был. Что казаки в бою все за одного, а ты сам за себя, потому и из любой свары живой выходишь.

Вот сейчас его кольнуло так кольнуло. Это было похуже, чем про заговор, чем про его пули, что чужим достаются.

— Это ж когда такое было? — Только и смог произнести он, после добавил, словно оправдывался пред женой. — Да хоть у кого из моей сотни спроси… Из моего взвода спросят пусть…

Он растерялся и не знал, что ещё можно сказать.

— Аким, — Настя начала рыдать, — я то знаю, всё знаю, да это бабы всё говорят, говорят, что и в болото ты один ходишь, чтобы ни с кем не делиться, что ты всегда сам по себе.