Василий Панфилов - Отрочество

Я с Фирой на идиш перешёл, штобы вроде как свои. А эти как взъярятся ни с того, ни с сего!

Не знаю, как и почуял эту каменюку, а только успел! Голову Фиры пригнул, да вниз, а там уже новые камни впополаме со слюнями летят.

– Бесноватые какие-то! – охнул Санька напугано. Но напуганный-то напуганный, ножик из кармана достал!

Мы с Мишкой только глазами друг на дружку, да и я сразу Фиру назад, а за ней Саньку. Штоб спины прикрывал, значица.

Сами с тросточками в правых руках, с ножами в левых, и спинами назад идём, каменья отбиваем. Какие тросточкой, а какие так, руками сбиваем.

А эти ярятся! Всё больше дети с подростками, но и взрослые есть.

– Блудница! – как завизжит, да и к нам. А сам хоть и нескладный да дрищеватый, но взрослый вполне дядька. Такой если добежит, то ого! Потому как глаза и слюни вдобавок ко взрослости. Ну а я хоть и не так штобы в форме, но уже и не совсем задохлик. Выпад по всем правилам фехтовального искусства, и кончиком трости – в пах. Н-на!

Тот пополам согнулся, да так, што ажно башкой в камни сцаные уткнулся, как бы и не с размаху. И на жопку! А под ней пятно расплывается.

Вой! Камни чуть не в два раза чаще полетели, только и хорошего в этом, што вовсе уж бестолково, и не так, штобы сильно. Частят!

А мы задом чуть не бег перешли! Слышу только иногда как Санька орёт:

– Расступись, суки! Всех попишу-порежу!

А голос такой, што вот ей-ей – верится, этот порежет. Хоть и на русском орёт, а ведь понимают! С ножом-то.

Каменюка скользком в лобешник зарядила, и кровища сразу. Не сотрясение, а так – сечка. Мелочь! Но мелочь она потом. А сейчас глаза заливает, мешает.

А потом всё больше пропускать стал. Не в голову! Руки, плечи, живот, ноги…

Ой, думаю, попал ты, Егор Кузьмич! Так попал, как нечасто попадал! И ладно бы сам, но невесту да братов втянул, вот где грех.

Умирать уже приготовился, ну или как минимум – заново в больничку, да надолго. И ладно бы только я, но Фира… И-эх! И отчаяние на сердце легло.

Но тут в одном из домов дверь отворилась, и старец вышел, да не боясь – на дорогу! Нас спиной загородил, руки в стороны, и только рукава чорные крылами вороньими всплеснулись. И по-своему! Звучно так, будто проповедь в церкви читает.

Не идиш, а другое што-то, только с пятого на десятое и понятно. Слушают! Орут, потом потише, ещё тише, потом совсем развернулись, да и ушли.

А старец, как так и надо. Будто и не сомневался, што послушают и уйдут. Хотя иначе одет! Иное течение, значица.

К нам повернулся, голову набок чуть, да и спрашивает на идише:

– Зачем вы в таком виде сюда забрели?

У мине от таково вопроса ажно заколдобилось всё. В каком таком?!

Старец только глаза наверх, и на иврите што-то такое… Вид такой, што будто Моисей с Богом разговаривает, только не шибко величественный пророк из Ветхого Завета, а будто молью поеден, и преизрядно. От старьёвщика пророк, из сундука нафталинового вытащен.

– Из России? Переселенцы? – и снова голову на бок, чисто птица ворон.

– Из России, но просто. В гости, – мне как-то не экзерсисов словесных, кровищу с морды лица утереть пытаюсь. Санька разговор и перехватил.

– … Маалем… Бляйшман…

Старец рукой махнул, спину ссутулил, и вперёд. Вывел! Дяде Фиме ещё выговор за нас, а тот даром што богаче стократно, слушал этого почти оборванца, и только головой кивал виновато, да отдувался, потея. Да на улице, перед всеми соседями!

А потом, не заходя, старец развернулся и назад засеменил. Ссутулившись.

– Н-да! – только и сказал дядя Фима, отдуваясь, – Хочется сказать много ласковых, но ребе вправил немножечко заранее мозги, и ласковые слова я могу говорить только себе! Заходите в дом, сейчас врача вызову. Н-да…

… – так себе ситуация, – говорил дядя Фима час спустя мумифицированным нам. Фирка почти не пострадала, а мы – синец на синце и ссадина на ссадине!

Руки у Бляйшмана меж колен толстых зажаты, чуть вперёд наклонился. Расстроен, это видно, не серчает!

– Знал ведь о живости вашего характера, но не думал… н-да… Шустро вляпались! Впрочем, – он чуть вздохнул, – ничево особо серьёзного. Если по закону, этих Давидов можно немножечко и прижать. Но это по Османскому закону, а иудейскому… н-да… Не всё так просто.

– Чужаки потому што? – подал голос Санька.

– Ну, – толстую морду дяди Фимы покорёжило раздумьями, – не без этого! Нескромная одежда по тамошним меркам. У них свои мерила, так што и не спрашивайте. Яркая может, или волосы у Эсфирь выбились. Грех!

– Так бы, – чуть усмехнулся он, – полбеды! Чужаки, они и есть чужаки. Подошли бы, да попросили уйти. Наверное! Так-то всякое бывает. А ты на идише…

– И? – не понял я.

– Значит, – снисходительно глянул дядя Фима, – не просто чужаки, а грешники! Понял?

– Ах ты ж…

– Вижу, што понял, – Бляйшман грузно встал, – ну… выздоравливайте! И на улицу… ну вы поняли!

– Погуляли! – сказал Мишка с болезненным смешком.

– Ты себя не вини, – маленькая ладошка легла мне на забинтованную голову, – видишь? Даже дядя Фима не сердится. Невозможно такое знать!

– Невозможно, – жмурясь от ласки, – но в чужом городе вот так вот…

– Хороший урок, – согласилась она спокойно, – всем! У нас тоже мозги есть.

– Ну да… – и как тут не согласишься?

А совесть, зараза такая, гложет за дядю Фиму! Умом понимаю, што если бы было што серьёзное, он бы мне ни разу не постеснялся. Но то ум, а то совесть. Они у меня, похоже, по отдельности. Параллельные прямые, эти их мать!

За Фиру и братьев, это отдельно, да и нет счетов как таковых, меж своими-то. А вот с дядей Фимой долгов лучше не иметь, даже и моральных. Надо што-то… што?

— Мы в город Изумрудный идём дорогой трудной, — забавы ради вывожу нарочито пискляво, крутясь перед зеркалом в одних штанах, и рассматривая начавшие желтеть синцы вперемешку со ссадинами и кровоподтёками, обильно раскрасившие костлявое тело, – идём дорогой трудной, дорогой непрямой! Тьфу ты!

— Привязалась? — полюбопытствовал Санька, лежащий на пузе на ковре перед большущей миской с разнообразными восточными сладостями, сваленными вперемешку.

– Агась! – накидываю рубаху, застряв на миг головой в вороте, – И, зараза такая, один куплет только, а дальше никак не сочиняется. А в голове засел!

– А пищать-то зачем? — прочавкал он.

— Да если б я знал! Вертится только сюжет какой-то сказки, но где я, а где сказка?

— Не попробуешь, не узнаешь, – философски заметил брат, лениво ковыряясь в миске.

– Туки тук! – жизнерадостно сказал дядя Фима, открыв дверь без стука, и просунув в комнату толстую морду лица, вспотевшего с самово утра, — Я вижу, шо вы уже готовы?

-- Угу, – отозвался Санька, разлепляя челюсти от нуги, – только Мишку ждём из кабинета задумчивости.