Андрей Богданов - Чары Мареллы [litres]

Придя в ужас от таких слов, Ероха забыл о собственном здоровье и попытался остановить упрямца, но тот только махнул рукой, которая больше напоминала медвежью лапу, и парень упал на снег, схватившись руками за разбитое лицо.

– Раз не хочешь со мной – тогда не мешай, а то убью, – безразлично кинул ему верзила, не останавливаясь.

Тяжело дыша, Ероха полежал на спине несколько секунд, понимая, что жизнь не оставила ему выбора, а затем поднялся и, стараясь ступать тихо, последовал за Дюженом. Улучив момент, когда тот, орудуя длинной палкой, нащупывал подходящее место для того, чтобы переправиться через реку, он кинулся ему на спину – и они вместе упали в припорошенную снегом полынью, взбаламутив собравшуюся в ее нижней части шугу. Мужик вскрикнул и забился, пытаясь выбраться наружу, но Ероха, обхватив его сзади сразу руками и ногами, только крепче стиснул зубы и терпел, терпел, терпел… Когда Дюжен наконец перестал вырываться, у парня уже не осталось сил на собственное спасение. Ему вдруг стало так тепло и хорошо, что его замерзшее лицо преобразила счастливая улыбка.

Когда вода в полынье перестала бурлить, Грязнуша, стоявший над ней, заулюлюкал и, залихватски свистнув, начал скидывать с себя одежду, при этом бормоча себе под нос:

– Девица-красавица водицы нанесла, ох, что откроет добрым странникам весна. Угольки задобрят земли-матушки душу, рыбы доедят Грязнушу, – и, засмеявшись, нырнул вслед за Ерохой и Дюженом.

Глядя на изрытую землю и развалины когда-то великолепных сооружений, Бертран сожалел о том, что родился слишком поздно и не застал былого величия Ипра, бельгийского города, которому предстояло стать важным звеном в цепи трагических событий Первой мировой войны. Конечно, его восстановят, но теперь это будут здания, построенные на костях погибших. Сколько их будет? И сколько уже было? И ради чего? Доктор вздохнул и, выпустив руку только что умершего солдата германской армии, прикрыл его голубые глаза, в которых отражалось серое октябрьское небо. В этот день он стал свидетелем пиршества стихии, которую многие представляют как старуху с косой. Нет, подумал он, это не старуха. Это мальчик с кровавыми глазами и в перепачканных грязью башмаках. Он ходит от одной воронки к другой и собирает в качестве трофеев души солдат.

Раздавшийся неподалеку тихий и протяжный стон заставил его отвлечься от тяжелых дум. Прислушавшись, он пошел на звук и в небольшой канаве увидел молодого мужчину в немецкой форме офицера артиллерии, лежавшего на спине и прижимавшего руки к ране на груди. Земля вокруг него была жирной от крови, которая продолжала тонкой струйкой вытекать из умирающего. Лишь взглянув на него, доктор сразу определил, что он – не жилец. Бледное лицо так сильно контрастировало с землей вокруг него, что казалось абсолютно белым. Увидев перед собой незнакомца, офицер попытался что-то сказать, но из его груди донесся лишь хрип, перешедший в мучительный кашель.

Опустившись рядом с раненым на колени, Бертран достал из сумки флягу с водой и приложил ее к обескровленным губам. Ее живительная сила произвела волшебный эффект на офицера: взгляд стал осмысленным, а дыхание ровным. Осмотрев рану, доктор с сожалением покачал головой и обратился по-немецки к лежащему:

– Вы умираете. Простите, но я ничего не могу для вас сделать.

– Вы… немец? – с трудом выговорил мужчина, с надеждой взглянув на него.

– Нет, я француз. Но эта война противна мне так же, как и любому нормальному человеку, независимо от национальности.

– А я не знаю, кто я. – Умирающий вдруг заговорил по-французски без малейшего акцента. – Вся эта братоубийственная бойня – ужасная нелепость. Я получил то, что заслужил. Мне не нужно было приходить с оружием… Боже мой, как мне жаль.

Бертран с удивлением взглянул на офицера, который, казалось, сожалел не об уходящей жизни, а об этической стороне своих поступков. В другой ситуации он бы воспринял такие речи как бред умирающего, но мужчина говорил внятно, и в его взгляде было что-то такое, от чего у доктора на глаза навернулись слезы.

– Кто вы? – спросил он. – Могу ли я сделать для вас что-нибудь? К примеру, послать последние прости-прощай семье. Может быть, письмо любимой?

– Нет, не нужно, благодарю вас. – Голос офицера становился все тише, словно с каждой следующей каплей из него вытекали остатки жизни. – Они знают, как я люблю их. Любил. И мне нечего добавить к тому, что я уже успел им сказать.

– Тогда назовите свое имя, для того чтобы я мог помолиться за вас.

– Я скажу, но молиться за меня не нужно – я сам отчитаюсь перед Богом за все, что сделал, и то, чего сделать не успел. Мое имя – Эрнст Штадлер, я родился в Эльзасе. Да, понимаю ваше удивление. Это на самом деле показательно: немец, родившийся на исконно французской земле, погибает в Бельгии от рук французских же солдат. Наверное, этот кусочек земли не захотел меня отпускать далеко. В этом есть какой-то глубокий смысл, но я его так и не понял…

Челюсть офицера вдруг судорожно задергалась, глаза закатились, и он, дернувшись всем телом, испустил дух. Бертран, накрыв его разорванной в нескольких местах шинелью, тяжело поднялся и, стараясь ни о чем не думать, пошел прочь от главной сцены этого жуткого театра смерти. Не будучи ограниченным ни в передвижениях, ни во времени, он был начитанным и любознательным человеком и поэтому, услышав имя Штадлера, сразу вспомнил, где уже встречал его. Многообещающий поэт и писатель, импрессионист, который всем своим творчеством являл пример культурной близости немцев и французов, закончил жизнь так, словно хотел своей смертью показать всему миру бессмысленность этого конфликта. Конечно, он стал лишь одним из многих, подумал доктор, но каждый волен действовать в соответствии с собственной совестью. Эрнст выбрал этот путь…

– Я так и знала, что найду тебя здесь, любимый.

Бертран обернулся на знакомый голос и увидел рядом с собой Ирицу, которая выглядела так, словно только что вернулась со званого вечера. Ее идеально уложенные волосы и модное платье так резко контрастировали с окружающей действительностью, что казались почти нереальными. Тем не менее девушка была явно заинтересована происходящим – с любопытством рассматривая разбросанные повсюду тела, она осторожно переступала через них, периодически останавливаясь, чтобы внимательнее рассмотреть ту или иную деталь. Боже мой, подумал доктор, она словно в музее! Впрочем, возможно, для нее это и есть музей. Когда она успела настолько измениться? Бертран во всем винил себя – это он способствовал ее перерождению, когда обратился за помощью к темной ведьме. Теперь он не мог, не имел права говорить ей о добре и зле. Ему оставалось только надеяться на то, что его любовь исправит все – и Ирица снова станет самой собой.