Сергей Катуков - Мастер облаков

Долго ли, коротко ли — бесчисленные прошли сезоны дождей, шаманы забыли, зачем надо Гвоздю поклоняться. Любой другой сржавел, превратился бы в песок и стружку, развеялся по всему свету холодными патагонскими ветрами, а этот стоит себе, блестит во всей красе, да ещё и камень точит капелькой, которая стекает по гвоздю в трещину. Да и молнии, что ни сезон, не обходят железный штырёк стороной. Одна в шляпу зарядит, другая — в основание (валун уже обсыпается мукой!), третья — вообще, потрескивая, бегает по его цилиндрическому телу, как электричество по вольфрамовой нити. А ему — всё хорошо: закаляется, намагничивается и, бывает, светится по ночам! Индейцы от такого добра жмутся по углам хижин, засыпают его песком и землёй и, наконец, уносят куда подальше, то есть в город, в музей натурфилософии, профессору Хорхе Абракадабру. Лицо у учёного доброе, умное, но немного высокомерное, как морда ламы.

Посвистывая, спускается утром Абракадабр по извилистым переулками к центру города. На голове у него шляпа, на переносице — пенсне, в портфеле — обед, приготовленный ласковой Стефанидой, и завёрнутый в газетку Гвоздь притаился на самом дне в правом кармане пиджака. Лето такое жаркое выдалось, что даже терпеливому профессору, изъездившему на «виллисе» сельву Амазонки, Рио-Гранде, Параны, взбиравшемуся в Анды и топтавшему равнины, становится в своём пиджаке не по себе. Раздражённо он смотрит на небо без единого облачка, вытирает платочком лоб и ловко сдёргивает пиджак. И только тот описал дугу, как из кармана — шиххх! — с сухим песочным звоном вылетает наш Гвоздь и даёт дёру по мостовой в сорок пять градусов вниз. Скачет в канаву, оттуда, по бетонному водостоку вместе с прошлогодними листьями, взмывает над крышами домиков в низине. Пикирует через сад и падает к лапам спаниеля Бимбо.

— Эээ, а ну-ка стой! — Мальчик хватает железку и бежит к отцу. — Смотри, как раз подойдёт к нашему самолётику!

— Вот это дело, Хосе! Наконечник — то, что надо! Балласт — в самый раз!

Папа Хосе приматывает блестящий, тяжёлый груз к самолёту, и отец с сыном спешат к океану. На пляже — ежегодный праздник-парад самодельных летательных аппаратов на механической тяге.

Хосе разбегается, запускает трёхмоторный «Образцовый дальнолёт №7» прямо в восходящие над приливом потоки. С ладони мальчика в небо струится леска, словно в погоне за небесной рыбой. «Образцовый» взмывает под самым возможным острым углом, красуясь, срывает самые восхищённые аплодисменты! Самые раскрытые рты, самые сияющие глаза и самое большое число подброшенных кепи, чепчиков, шляп-котелков и панамок — обращены к самолётику. Но не успел взнестись над прибрежной полосой, его тут же хватает в свои объятья передний край грозового шторма, находящего на город. «Образцовый» старательно выбирается из тёмного влажного плаща низких туч, натужно жужжа моторчиками, готовый уже сам намотать лесу, — хоть на пропеллер! — а по леске, тревожно дрожа, скачут капли. Но мальчик внизу удаляется всё быстрее, изображение его меняется всё дёрганнее. И миг спустя — одинокий игрушечный беспилотник несётся над открытым морем, кувыркаясь, захлёбываясь миниатюрными двигателями в лохматом, густом ветре.

«Ну, друг, — думает Гвоздь, обращаясь к „Образцовому“ (за время своей жизни он научился немного думать — не зря молнии поработали), — ну, друг, не горюй. У тебя хоть имя есть. Вот мы теперь с тобой поговорим…» — И Гвоздь, сам того не заметив, разговорился, разоткровенничился. Старые, повидавшие мир вещи умеют думать, размышления исходят от них, как тепло от нагретого камня. Конечно, думают они не так, как люди, не словами, но воспоминаниями, словно играя с ними в домино: единичка — к единичке, двойка — к двойке. И составляется длинная, извилистая дорога. Размышление природы о самой себе в виде опыта отдельной вещи. И как тепло уходит из камня, так и вещь, освободившись от мыслей, снова впадает в забвение.

«Образцовый» набирал высоту, моторчики его захглохли, и летел он только за счёт упругого ночного бриза, истекающего с континента и подталкивающего в океан. Костёр закатного солнца снизу подсвечивал облака багровыми отсветами, бросая на угрюмый океан и далёкую землю длинные, туманистые муары теней. И впереди яростным пожаром пылало гигантское солнце, утопляя в себе всё, что ни на есть в этом мире. И Гвоздь тоже это видел. Но только не зрением, а чувствовал, как вибрации, как звук. Рассеянное, вздыхающее эхо океана; плотное, тяжёлое гудение заката; и чистый, почти детский, бесхитростный ангельский голос, всё пронизывающий голос света, повсюду звучащий своим вокализом, рассеивающийся в облачных каплях…

Перед самым рассветом «Образцового» и Гвоздя разбудил резкий, шныряющий звук. Реявший рядом альбатрос быстро ушёл вбок, исчез. Самолётик дёрнулся, задрожал, звуки повторились ещё, из крыльев, словно перья, прыснули щепки, изнутри что-то разорвалось, и он тут же, почти моментально стал раскалываться метеором. Они случайными свидетелями попали под обстрел, шедшего с истребителя по военному кораблю внизу.

Выстрел — разрыв, выстрел — разрыв, ближе и дальше, бесстрашные пули сшибают со своего пути воздух, секут серый свет, влепляются в одну им ведомую цель. Бьют слепые пули — горячо царапают Гвоздь, ставят отметины, закручивают его. И падает он Икаром на военный корабль, прямо на одного из матросов, бегущих по палубе, пулей вонзается в его тело.

— Ну-тесь, господин матрос, свезло вам сказочно. Вот, отведайте-ка. — Доктор достал из кармана халата большой серебристый гвоздь, свечой поднёс его больному, сложив пальцы щепоткой. — Каким чудом, неизвестно, вот эта вот железка вам раз-таки — и по башке. Сотрясение. Зато спасло вам жизнь. После обстрела на палубе только вы уцелели… да-м-с… Советую оставить на память… как талисман. — Доктор, осмотрев повязку на голове больного, похлопал его по колену. — С неба уж точно теперь бояться нечего. В одно и то же место, как говорится, молния два раза не бьёт. — Снова похлопал и ушёл.

Французский матрос покрутил гвоздь перед глазами, пощупал указательным пальцем острый кончик, рассмотрел клеймо на шляпке, погладил его большим пальцем и, тайком поцеловав, спрятал в нагрудный карман. Авось и правда будет как талисман, пуля — дура!

И прошёл матрос почти всю войну невредимым, попадал в такие переплёты, сменил столько потонувших кораблей! Вот только один раз заблудился на спасательной шлюпке: гвоздь-то был намагничен молниями и притягивал к себе стрелку компаса.

Демобилизовавшись, передал его своему другу, завещав беречь амулет. Друг, получив лёгкое ранение, тоже вовремя демобилизовался и передарил ещё одному товарищу. И ещё и ещё раз, и много раз оказывался Гвоздь в новых руках, иногда принося своему владельцу лёгкое ранение и способствуя демобилизации. Под самый конец войны оказался он у одной русской медсестры, которая поездом возвращалась с фронта домой. И вот, неумёха, выронила его на одном полночном полустанке.